Конрад Лоренц (1903-1989) - выдающийся австрийский ученый, лауреат Нобелевской премии, один из основоположников этологии, науки о поведении животных. В данной книге автор прослеживает очень интересные аналогии в поведе- нии различных видов позвоночных и вида Homo sapiens, именно поэтому кни- га публикуется в серии Библиотека зарубежной психологии. Утверждая, что агрессивность является врожденным, инстинктивно обус- ловленным свойством всех высших животных - и доказывая это на множестве убедительных примеров, - автор подводит к выводу; Есть веские основания считать внутривидовую агрессию наиболее серьезной опасностью, какая гро- зит человечеству в современных условиях культурноисторического и техни- ческого развития. На русском языке публиковались книги К. Лоренца: Кольцо царя Соломона, Человек находит друга, Год серого гуся. ОГЛАВЛЕНИЕ Предисловие... 5 1. Пролог в море... 10 2. Продолжение в лаборато- рии... 19 3. Для чего нужна агрессия... 30 4. Спонтанность агрессии... 56 5. Привычка, церемония и волшебство... 63 6. Великий Парламент Инс- тинктов... 91 7. Поведенческие аналогии морали... 114 8. Анонимная стая... 144 9. Сообщество без любви... 154 10. Крысы... 161 11. Союз... 169 12. Проповедь смирения... 218 13. Се человек... 233 14. Надеюсь и верю... 257 Жене моей посвящается ПРЕДИСЛОВИЕ Один мой друг, взявший на себя труд критически прочитать рукопись этой книги, писал мне, добравшись до ее середины: Вот уже вторую главу подряд я читаю с захватывающим интересом, но и с возрастающим чувством неуверенности. Почему? Потому что не вижу четко их связи с целым. Тут ты должен мне помочь. Критика была вполне справедлива; и это предисловие написано для того, чтобы с самого начала разъяснить читателю, с какой целью написана вся книга и в какой связи с этой целью находятся от- дельные главы. В книге речь идет об агрессии, то есть об инстинкте борьбы, направ- ленном против собратьев по виду, у животных и у человека. Решение напи- сать ее возникло в результате случайного совпадения двух обстоятельств. Я был в Соединенных Штатах. Во-первых, для того, чтобы читать психоло- гам, психоаналитикам и психиатрам лекции о сравнительной этологии и фи- зиологии поведения, а во-вторых, чтобы проверить в естественных условиях на коралловых рифах у побережья Флориды гипотезу о боевом поведении не- которых рыб и о функции их окраски для сохранения вида, - гипотезу, построенную на аквариумных наблюдениях. В американских клиниках мне впервые довелось разговаривать с психоаналитиками, для которых учение Фрейда было не догмой, а рабочей гипотезой, как и должно быть в любой науке. При таком подходе стало понятно многое из того, что прежде вызы- вало у меня возражения из-за чрезмерной смелости теорий Зигмунда Фрейда. В дискуссиях по поводу его учения об инстинктах выявились неожиданные совпадения результатов психоанализа и физиологии поведения. Совпадения существенные как раз потому, что эти дисциплины различаются и постанов- кой вопросов, и методами исследования, и - главное - базисом индукции. Я ожидал непреодолимых разногласий по поводу понятия инстинкт смер- ти, который - согласно одной из теорий Фрейда - противостоит всем жиз- неутверждающим инстинктам как разрушительное начало. Это гипотеза, чуж- дая биологии, с точки зрения этолога является не только ненужной, но и неверной. Агрессия, проявления которой часто отождествляются с проявле- ниями инстинкта смерти, - это такой же инстинкт, как и все остальные, и в естественных условиях так же, как и они, служит сохранению жизни и вида. У человека, который собственным трудом слишком быстро изменил ус- ловия своей жизни, агрессивный инстинкт часто приводит к губительным последствиям; но аналогично - хотя не столь драматично - обстоит дело и с другими инстинктами. Начав отстаивать свою точку зрения перед друзьями-психоаналитиками, я неожиданно оказался в положении человека, который ломится в открытую дверь. На примерах множества цитат из статей Фрейда они показали мне, как мало он сам полагался на свою дуалистичес- кую гипотезу инстинкта смерти, которая ему - подлинному монисту и меха- нистически мыслящему исследователю - должна была быть принципиально чуж- дой. Вскоре после того я изучал в естественных условиях теплого моря ко- ралловых рыб, в отношении которых значение агрессии для сохранения вида не вызывает сомнений, - и тогда мне захотелось написать эту книгу. Это- логия знает теперь так много о естественной истории агрессии, что уже позволительно говорить о причинах некоторых нарушений этого инстинкта у человека. Понять причину болезни - еще не значит найти эффективный спо- соб ее лечения, однако такое понимание является одной из предпосылок те- рапии. Я чувствую, что мои литературные способности недостаточны для выпол- нения стоящей передо мной задачи. Почти невозможно описать словами, как работает система, в которой каждый элемент находится в сложных причинных взаимосвязях со всеми ос- тальными. Даже если объяснять устройство автомобильного мотора - и то не знаешь, с чего начать. Потому что невозможно усвоить информацию о работе коленчатого вала, не имея понятия о шатунах, поршнях, цилиндрах, клапа- нах... и т.д., и т.д. Отдельные элементы общей системы можно понять лишь в их взаимо- действии, иначе вообще ничего понять нельзя. И чем сложнее система - тем труднее ее исследовать и объяснить; между тем структура взаимодействий инстинктивных и социально-обусловленных способов поведения, составляющих общественную жизнь человека, несомненно является сложнейшей системой, какую мы только знаем на Земле. Чтобы разъяснить те немногие причинные связи, которые я могу - как мне кажется - проследить в этом лабиринте взаимодействий, мне волейневолей приходит- ся начинать издалека. К счастью, все наблюдаемые факты сами по себе ин- тересны. Можно надеяться, что схватки коралловых рыб из-за охотничьих участков, инстинкты и сдерживающие начала у общественных животных, напо- минающие человеческую мораль, бесчувственная семейная и общественная жизнь кваквы, ужасающие массовые побоища серых крыс и другие порази- тельные образцы поведения животных удержат внимание читателя до тех пор, пока он подойдет к пониманию глубинных взаимосвязей. Я стараюсь подвести его к этому, по возможности, точно тем же путем, каким шел я сам, и делаю это из принципиальных соображений. Индуктивное естествознание всегда начинается с непредвзятого наблюдения отдельных фактов; и уже от них переходит к абстрагированию общих закономерностей, которым все эти факты подчиняются. В большинстве учебников, ради крат- кости и большей доступности, идут по обратному пути и предпосылают спе- циальной части - общую. При этом изложение выигрывает в смысле обоз- римости предмета, но проигрывает в убедительности. Легко и просто снача- ла сочинить некую теорию, а затем подкрепить ее фактами; ибо природа настолько многообразна, что если хорошенько поискать - можно найти убе- дительные с виду примеры, подкрепляющие даже самую бессмысленную гипоте- зу. Моя книга лишь тогда будет по-настоящему убедительна, если читатель - на основе фактов, которые я ему опишу, - сам придет к тем же выводам, к каким пришел я. Но я не могу требовать, чтобы он безоглядно двинулся по столь тернис- тому пути, потому составлю здесь своего рода путеводитель, описав вкрат- це содержание глав. В двух первых главах я начинаю с описания простых наблюдений типичных форм агрессивного поведения; затем в третьей главе перехожу к его значе- нию для сохранения вида, а в четвертой говорю о физиологии инстинктивных проявлений вообще и агрессивных в частности - достаточно для того, чтобы стала ясной спонтанность их неудержимых, ритмически повторяющихся проры- вов. В пятой главе я разъясняю процесс ритуализации и обособления новых инстинктивных побуждений, возникающих в ходе этого процесса, - разъясняю в той мере, насколько это нужно в дальнейшем для понимания роли этих но- вых инстинктов в сдерживании агрессии. Той же цели служит шестая глава, в которой дан общий обзор системы взаимодействий разных инстинктивных побуждений. В седьмой главе будет на конкретных примерах показано, какие механизмы изобрела эволюция, чтобы направить агрессию в безопасное русло, какую роль при выполнении этой задачи играет ритуал, и насколько похожи возникающие при этом формы поведения на те, которые у человека диктуются ответственной моралью. Эти главы создают предпосылки для того, чтобы можно было понять функционирование четырех очень разных типов об- щественной организации. Первый тип - это анонимная стая, свободная от какой-либо агрессивности, но в то же время лишенная и личного самосозна- ния, и общности отдельных особей. Второй тип - семейная и общественная жизнь, основанная лишь на ло- кальной структуре защищаемых участков, как у кваквы и других птиц, гнез- дящихся колониями. Третий тип - гигантская семья крыс, члены которой не различают друг друга лично, но узнают по родственному запаху и проявляют друг к другу образцовую лояльность; однако с любой крысой, принадлежащей к другой семье, они сражаются с ожесточеннейшей партийной ненавистью. И наконец, четвертый вид общественной организации - это такой, в котором узы личной любви и дружбы не позволяют членам сообщества бороться и вредить друг другу. Эта форма сообщества, во многом аналогичного человеческому, под- робно описана на примере серых гусей. Надо полагать, что после всего сказанного в первых одиннадцати главах я смогу объяснить причины ряда нарушений инстинкта агрессии у человека, 12-я глава - Проповедь смирения - должна создать для этого новые пред- посылки, устранив определенное внутреннее сопротивление, мешающее многим людям увидеть самих себя как частицу Вселенной и признать, что их собственное поведение тоже подчинено законам природы. Это сопротивление заложено, во-первых, в отрицательном отношении к понятию причинности, которое кажется противоречащим свободной воле, а во-вторых, в духовном чванстве человека. 13-я глава имеет целью объективно показать современ- ное состояние человечества, примерно так, как увидел бы его, скажем, би- олог-марсианин. В 14-й главе я пытаюсь предложить возможные меры против тех нарушений инстинкта агрессии, причины которых мне кажутся уже понят- ными. 1. ПРОЛОГ В МОРЕ Послушай, малый! В море средь движенья Начни далекий путь свой становленья. Довольствуйся простым, как тварь морей, Глотай других, слабейших, и жирей, Успешно отъедайся, благоденствуй, И постепенно вид свой совершенствуй. Гете Давний сон - полет - стал явью: я невесомо парю в невидимой среде и легко скольжу над залитой солнцем равниной. При этом двигаюсь не так, как посчитал бы приличным человек, обывательски обеспокоенный приличия- ми, - животом вперед и головой кверху, - а в положении, освященном древ- ним обычаем всех позвоночных: спиною к небу и головой вперед. Если хочу посмотреть вперед - приходится выгибать шею, и это неудобство напомина- ет, что я, в сущности, обитатель другого мира. Впрочем, я этого и не хо- чу или хочу очень редко; как и подобает исследователю земли, я смотрю по большей части вниз, на то, что происходит подо мной. Но там внизу ужасно, и человек не должен искушать Богов - и никогда не должен стремиться увидеть то, что они милостиво укрывают ночью и мра- ком. Но раз уж они этого не делают, раз уж они - совсем наоборот - по- сылают благодатные лучи южного солнца, чтобы одарить животных и растения всеми красками спектра, - человек непременно должен стремиться проник- нуть туда, и я это советую каждому, хотя бы раз в жизни, пока не слишком стар. Для этого человеку нужны лишь маска и дыхательная трубка - в край- нем случае, если он уж очень важный, еще пара резиновых ласт, - ну и деньги на дорогу к Средиземному морю или к Адриатике, если только попут- ный ветер не занесет его еще дальше на юг. С изысканной небрежностью пошевеливая плавниками, я скольжу над ска- зочным ландшафтом. Это не насто- I Эпиграфы из Фауста даны в переводах Б. Пастернака и Н. Холод ковского. ящие коралловые рифы с их буйно расчлененным рельефом живых гор и ущелий, а менее впечатляющая, но отнюдь не менее заселенная поверхность дна возле берега одного из тех островков, сложенных коралловым известня- ком, - так называемых Кейз, - которые длинной цепью примыкают к южной оконечности полуострова Флорида. На дне из коралловой гальки повсюду си- дят диковинные полушария кораллов-мозговиков, несколько реже - пышно разветвленные кусты ветвистых кораллов, развеваются султаны роговых ко- раллов, или горгоний, а между ними - чего не увидишь на настоящем корал- ловом рифе дальше в океане - колышутся водоросли, коричневые, красные и желтые. На большом расстоянии друг от друга стоят громадные губки, тол- щиной в обхват и высотой со стол, некрасивой, но правильной формы, слов- но сделанные человеческими руками. Безжизненного каменистого дна не вид- но нигде: все пространство вокруг заполнено густой порослью мшанок, гид- рополипов и губок; фиолетовые и оранжево-красные виды покрывают дно большими пятнами, и о многих из этих пестрых бугристых покрывал я даже не знаю - животные это или растения. Не прилагая усилий, я выплываю постепенно на все меньшую глубину; ко- раллов становится меньше, зато растений больше. Подо мной расстилаются обширные леса очаровательных водорослей, имеющих ту же форму и те же пропорции, что африканская зонтичная акация; и это сходство прямо-таки навязывает иллюзию, будто я парю не над коралловым атлантическим дном на высоте человеческого роста, а в сотни раз выше - над эфиопской саванной. Подо мной уплывают вдаль широкие поля морской травы - у карликовой травы и поля поменьше, - и когда воды подо мною остается чуть больше метра - при взгляде вперед я вижу длинную, темную, неровную стену, которая прос- тирается влево и вправо, насколько хватает глаз, и без остатка заполняет промежуток между освещенным дном и зеркалом водной поверхности. Это - многозначительная граница между морем и сушей, берег Лигнум Витэ Кэй, Острова Древа Жизни. Вокруг становится гораздо больше рыб. Они десятками разлетаются подо мной, и это снова напоминает аэроснимки из Африки, где стада диких жи- вотных разбегаются во все стороны перед тенью самолета. Рядом, над гус- тыми лугами взморника, забавные толстые рыбы-шары разительно напоминают куропаток, которые вспархивают над полем из-под колосьев, чтобы, проле- тев немного, нырнуть в них обратно. Другие рыбы поступают наоборот - прячутся в водоросли прямо под собою, едва я приближаюсь. Многие из них самых невероятных расцветок, но при всей пестроте их краски сочетаются безукоризненно. Толстый дикобраз с изумительными дьявольскими рожками над ультрамариновыми глазами лежит совсем спокойно, осклабившись, я ему ничего плохого не сделал. А вот мне один из его родни сделал: за несколько дней до того я неос- торожно взял такую рыбку (американцы называют ее шипастый коробок), и она - своим попугайским клювом из двух зубов, растущих друг другу навстречу и острых как бритвы, - без труда отщипнула у меня с пальца по- рядочный кусок кожи. Я ныряю к только что замеченному экземпляру - на- дежным, экономным способом пасущейся на мелководье утки, подняв над во- дой заднюю часть, - осторожно хватаю этого малого и поднимаюсь с ним на- верх. Сначала он пробует кусаться, но вскоре осознает серьезность поло- жения и начинает себя накачивать. Рукой я отчетливо ощущаю, как работа- ет поршень маленького насоса - глотательных мышц рыбы. Когда она дости- гает предела упругости своей кожи и превращается у меня на ладони в туго надутый шар с торчащими во все стороны шипами - я отпускаю ее и забавля- юсь потешной торопливостью, с какой она выплевывает лишнюю воду и исче- зает в морской траве. Затем я поворачиваюсь к стене, отделяющей здесь море от суши. С пер- вого взгляда можно подумать, что она из туфа - так причудливо изъедена ее поверхность, столько пустот смотрят на меня, черных и бездонных, словно глазницы черепов. На самом же деле эта скала - скелет, остаток доледникового кораллового рифа, погибшего во время сангаммонского оледе- нения, оказавшись над уровнем моря. Вся скала состоит из останков корал- лов тех же видов, какие живут и сегодня; среди этих останков - раковины моллюсков, живые сородичи которых и сейчас населяют эти воды. Здесь мы находимся сразу на двух рифах: на старом, который мертв уже десятки тысяч лет, и на новом, растущем на трупе старого. Кораллы - как и цивилизации - растут обычно на скеле- тах своих предшественников. Я плыву к изъеденной стене, а потом вдоль нее, пока не нахожу удоб- ный, не слишком острый выступ, за который можно ухватиться рукой, чтобы встать возле него на якорь. В дивной невесомости, в идеальной прохладе, но не в холоде, словно гость в сказочной стране, отбросив все земные за- боты, я отдаюсь колыханию нежной волны, забываю о себе и весь обращаюсь в зрение: воодушевленный, восторженный привязной аэростат! Вокруг меня со всех сторон рыбы; на небольшой глубине почти сплошь мелкие. Они с любопытством подплывают ко мне - издали или из своих укры- тий, куда успели спрятаться при моем приближении, - снова шарахаются на- зад, когда я кашляю своей трубкой - резким выдохом выталкиваю из нее скопившийся конденсат и попавшую снаружи воду... Но как только снова ды- шу спокойно и тихо - они снова возвращаются. Мягкие волны колышут их синхронно со мною, и я - от полноты своего классического образования - вспоминаю: Вы снова рядом, зыбкие созданья? Когда-то, смутно, я уж ви- дел вас... Но есть ли у меня еще желанье схватить вас, как мечтал я в прошлый раз? Именно на рыбах я впервые увидел - еще на самом деле очень смутно - некоторые общие закономерности поведения животных, поначалу ни- чего в них не понимая; а желание постигнуть их еще в этой жизни, мечта об этом - непреходяща! Зоолог, как и художник, никогда не устает в своем стремлении охватить жизнь во всей полноте и многообразии ее форм. Многообразие форм, окружающих меня здесь - некоторые из них настолько близко, что я не могу их четко рассмотреть уже дальнозоркими своими гла- зами, - поначалу кажется подавляющим. Но через некоторое время физионо- мии вокруг становятся роднее, и образное восприятие - этот чудеснейший инструмент человеческого познания - начинает охватывать все многообразие окружающих обличий. И тогда вдруг оказывается, что вокруг хотя и доста- точно разных видов, но совсем не так много, как показалось вначале. По тому, как они появляются, рыбы сразу делятся на две различные категории: одни подплывают стаями, по большей части со стороны моря или вдоль ска- листого берега, другие же - когда проходит паника, вызванная моим появ- лением, - медленно и осторожно выбираются из норы или из другого укры- тия, и всегда - поодиночке\ Об этих я уже знаю, что одну и ту же рыбу можно всегда - даже через несколько дней или недель - встретить в одном и том же месте. Все время, пока я был на острове Кэй Ларго, я регулярно, каждые несколько дней, навещал одну изумительно красивую рыбу-бабочку в ее жилище под причальной эстакадой, опрокинутой ураганом Донна, - и всегда заставал ее дома. Другие рыбы бродят стаями с места на место; их можно встретить то здесь, то там. К таким относятся миллионные стаи маленьких серебристых атеринок - колосков, разные мелкие сельди, живущие около самого берега, и их опасные враги - стремительные сарганы; чуть дальше, под сходнями, причалами и обрывами берегов тысячами собираются серо-зеленые рифовые окуни-снэпперы и - среди многих других - прелестные красноротики, кото- рых американцы называют грант (ворчун) из-за звука, который издает эта рыба, когда ее вынимают из воды. Особенно часто встречаются и осо- бенно красивы синеполосчатые, белые и желтополосчатые красноротики; эти названия выбраны неудачно, поскольку окраска всех трех видов состоит из голубого и желтого, только в разных сочетаниях. По моим наблюдениям, они и плавают зачастую вместе, в смешанных стаях. Немецкое название рыбы происходит от броской, ярко-красной окраски слизистой оболочки рта, ко- торая видна лишь в том случае, если рыба угрожает своему сородичу широко раскрытой пастью, на что тот отвечает подобным же образом. Однако ни в море, ни в аквариуме я никогда не видел, чтобы эти впечатляющие взаимные угрозы привели к серьезной схватке. Очаровательно бесстрашное любопытство, с которым следуют за ныряльщи- ком яркие красноротики, а также многие снэпперы, часто плавающие с ними вместе. Вероятно, они точно так же сопровождают мирных крупных рыб или почти уже вымерших - увы! - ламантинов, легендарных морских коров, в на- дежде поймать рыбешку или другую мелкую живность, которую вспугнет круп- ный зверь. Когда я впервые выплывал из своего порта приписки - с мола у мотеля Кэй-Хэйвн в Тавернье на острове Кэй Ларго, - я был просто потрясен неимоверным числом ворчунов и снэпперов, окруживших меня столь плотно, что я ничего не видел вокруг. И куда бы я ни плыл - они были повсюду, все в тех же невероятных количествах. Лишь постепенно до меня дошло, что это те же самые рыбы, что они соп- ровождают меня; даже при осторожной оценке их было несколько тысяч. Если я плыл параллельно берегу к следующему молу, расположенному примерно в семистах метрах, то стая следовала за мной приблизительно до половины пути, а затем внезапно разворачивалась и стремительно уносилась домой. Когда мое приближение замечали рыбы, обитавшие под следующим причалом, - из темноты под мостками навстречу мне вылетало ужасающее чудовище. Нес- кольких метров в ширину, почти такое же высотой, длиною во много раз больше - под ним на освещенном солнцем дне плотная черная тень, - и лишь вблизи оно распадалось в бесчисленную массу все тех же дружелюбных крас- норотиков. Когда это случилось в первый раз - я перепугался до смерти! Позднее как раз эти рыбки стали вызывать во мне совсем обратное чувство: пока они рядом, можно быть совершенно спокойным, что нигде поблизости не стоит крупная барракуда. Совершенно иначе организованы ловкие маленькие разбойники-сарганы, которые охотятся у самой поверхности воды небольшими группами, по пять-шесть штук в каждой. Тонкие, как прутики, они почти невидимы с моей стороны, потому что их серебряные бока отражают свет точно так же, как нижняя поверхность воздуха, нам всем более знакомая во второй своей ипостаси как поверхность воды. Впрочем, при взгляде сверху они отливают серо-зеленым, точь-в-точь как вода, так что заметить их еще труднее, по- жалуй, чем снизу. Развернувшись в широкую цепь, они прочесывают самый верхний слой воды и охотятся на крошечных атеринок, серебрянок, кото- рые мириадами висят в воде, густо, как снежинки в пургу, сверкая словно серебряная канитель. Меня эти крошки совсем не боятся, - для рыбы моего размера они не добыча, - могу плыть прямо сквозь их скопления, и они почти не расступаются, так что порой я непроизвольно задерживаю дыхание, чтобы не затянуть их себе в горло, как это часто случается, если имеешь дело с такой же тучей комаров. Я дышу через трубку в другой среде, но рефлекс остается. Однако стоит приблизиться самому крошечному саргану - серебряные рыб- ки мгновенно разлетаются во все стороны. Вниз, вверх, даже выскакивают из воды, так что в секунду образуется большое пространство, свободное от серебряных хлопьев, которое постепенно заполняется лишь тогда, когда охотники исчезают вдали. Как бы ни отличались головастые, похожие на окуней ворчуны и снэпперы от тонких, вытянутых, стремительных сарганов - у них есть общий признак: они не слишком отклоняются от привычного представления, которое связыва- ется со словом рыба. С оседлыми обитателями нор дело обстоит иначе. Великолепного синего ангела с желтыми поперечными полосами, украшающи- ми его юношеский наряд, пожалуй, еще можно посчитать нормальной рыбой. Но вон что-то показалось в щели между двумя глыбами известняка: странные движения враскачку, вперед-назад, какой-то бархатно-черный диск с ярко- желтыми полукруглыми лентами поперек и сияющей ультрамариновой каймой по нижнему краю - рыба ли это вообще? Или вот эти два создания, бешено промчавшиеся мимо, размером со шмеля и такие же округлые; черные глаза, окаймленные голубой полосой, и глаза эти - на задней трети тела? Или ма- ленький самоцвет, сверкающий вон из той норки, - тело у него разделено наискось, спереди-снизу назад и вверх, границей двух ярких окрасок, фио- летово-синей и лимонно-желтой? Или вот этот невероятный клочок темно-си- него звездного неба, усыпанный голубыми огоньками, который появляется из-за коралловой глыбы прямо подо мной, парадоксально извращая все пространственные понятия? Конечно же, при более близком знакомстве ока- зывается, что все эти сказочные существа - вполне приличные рыбы, причем они состоят не в таком уж дальнем родстве с моими давними друзьями и сотрудниками, рифовыми окунями. Звездник (джуэл фиш - рыбка-самоц- вет) и рыбка с синей спинкой и головой и с желтым брюшком и хвостом (бо Грэгори - Гриша-красавчик) - эти даже и вовсе близкая родня. Оранжево-красный шмель - это детеныш рыбы, которую местные жители с полным основанием называют рок бьюти (скальная красавица), а чер- но-желтый диск - молодой черный ангел. Но какие краски! И какие неве- роятные сочетания этих красок! Можно подумать, они подобраны нарочно, чтобы быть как можно заметнее на возможно большем расстоянии; как знамя или - еще точнее - плакат. Надо мной колышется громадное зеркало, подо мной звездное небо, хоть и крошечное, я невесомо витаю в прозрачной среде; окружен кишащим роем ангелов, поглощен созерцанием, благоговейно восхищен творением и красо- той его - благодарение Творцу, я все же вполне способен наблюдать су- щественные детали. И тут мне бросается в глаза вот что: у рыб тусклой или, как у красноротиков, пастельной окраски я почти всегда вижу многих или хотя бы нескольких представителей одного и того же вида одновремен- но, часто они плавают вместе громадными, плотными стаями. Зато из ярко- окрашенных видов в моем поле зрения лишь один синий и один черный ан- гел, один красавчик и один самоцвет; а из двух малюток скальных красавиц, которые только что промчались мимо, одна с величайшей яростью гналась за другой. Хотя вода и теплая, от неподвижной аэростатной жизни я начинаю замер- зать, но наблюдаю дальше. И тут замечаю вдали - а это даже в очень проз- рачной воде всего 10-12 метров - еще одного красавчика, который медленно приближается, очевидно, в поисках корма. Местный красавчик замечает при- шельца гораздо позже, чем я со своей наблюдательной вышки; до чужака ос- тается метра четыре. В тот же миг местный с беспримерной яростью броса- ется на чужака, и хотя тот крупнее нападающего, он тут же разворачивает- ся и удирает изо всех сил, дикими зигзагами, к чему атакующий вынуждает его чрезвычай-но серьезными таранными ударами, каждый из которых нанес бы серьезную рану, если бы попал в цель. По меньшей мере один все-таки попал, - я вижу, как опускается на дно блестящая чешуйка, кружась, слов- но опавший лист. Когда чужак скрывается вдали в сине-зеленых сумерках, победитель тотчас возвращается к своей норке. Он мирно проплывает сквозь плотную толпу юных красноротиков, кормя- щихся возле самого входа в его пещеру; и полнейшее безразличие, с каким он обходит этих рыбок, наводит на мысль, что для него они значат не больше, чем камушки или другие несущественные и неодушевленные помехи. Даже маленький синий ангел, довольно похожий на него и формой, и окрас- кой, не вызывает у него ни малейшей враждебности. Вскоре после этого я наблюдаю точно такую же, во всех деталях, стычку двух черных рыбок-ангелов, размером едва-едва с пальчик. Эта стычка, быть может, даже драматичнее: еще сильнее кажется ожесточение нападающе- го, еще очевиднее панический страх удирающего пришельца, - хотя, это мо- жет быть и потому, что мой медленный человеческий глаз лучше уловил дви- жения ангелов, чем красавчиков, которые разыграли свой спектакль слишком стремительно. Постепенно до моего сознания доходит, что мне уже по-настоящему хо- лодно. И пока выбираюсь на коралловую стену в теплый воздух под золотое солнце Флориды, я формулирую все увиденное в нескольких коротких прави- лах: Яркие, плакатно окрашенные рыбы - все оседлые. Только у них я видел, что они защищают определенный участок. Их яростная враждебность направлена только против им подобных; я не видел, чтобы рыбы разных видов нападали друг на друга, сколь бы ни была агрес- сивна каждая из них. 2. ПРОДОЛЖЕНИЕ В ЛАБОРАТОРИИ Что в руки взять нельзя - того для вас и нет, С чем несогласны вы - то ложь одна и бред, Что вы не взвесили - за вздор считать должны, Что не чеканили - в том будто нет цены. Гете В предыдущей главе я допустил поэтическую вольность. Умолчал о том, что по аквариумным наблюдениям я уже знал, как ожесточенно борются с се- бе подобными яркие коралловые рыбы, и что у меня уже сложилось предвари- тельное представление о биологическом значении этой борьбы. Во Флориду я поехал, чтобы проверить свою гипотезу. Если бы факты противоречили ей, - я был готов сразу же выбросить ее за борт. Или, лучше сказать, был готов выплюнуть ее в море через дыхательную трубку: ведь трудно что-нибудь выбросить за борт, когда плаваешь под водой. А вообще - нет лучшей за- рядки для исследователя, чем каждое утро перед завтраком перетряхивать свою любимую гипотезу. Молодость сохраняет. Когда я, за несколько лет до того, начал изучать в аквариуме красоч- ных рыб с коралловых рифов, меня влекла не только эстетическая радость от их чарующей красоты - влекло и чутье на интересные биологические проблемы. Прежде всего напрашивался вопрос: для чего же все-таки эти ры- бы такие яркие? Когда биолог ставит вопрос в такой форме - для чего? - он вовсе не стремится постичь глубочайший смысл мироздания вообще и рассматриваемого явления в частности: постановка вопроса гораздо скромнее - он хотел бы узнать нечто совсем простое, что в принципе всегда поддается исследова- нию. С тех пор как, благодаря Чарлзу Дарвину, мы знаем об историческом становлении органического мира - и даже кое-что о его причинах, - вопрос для чего? означает для нас нечто вполне определенное. А именно - мы знаем, что причиной изменения формы органа является его функция. Лучшее - всегда враг хорошего. Если незначительное, само по себе случайное, наследственное изменение делает какой-либо орган хоть немного лучше и эффективнее, то носитель этого признака и его потомки составляют своим не столь одаренным сородичам такую конкуренцию, которой те выдержать не могут. Раньше или позже они исчезают с лица Земли. Этот вездесущий про- цесс называется естественным отбором. Отбор - это один из двух великих конструкторов эволюции; второй из них - предоставляющий материал для от- бора - это изменчивость, или мутация, существование которой Дарвин с ге- ниальной прозорливостью постулировал в то время, когда ее существование еще не было доказано. Все великое множество сложных и целесообразных конструкций животных и растений всевозможнейших видов обязано своим возникновением терпеливой работе Изменчивости и Отбора за многие миллионы лет. В этом мы убеждены теперь больше, чем сам Дарвин, и - как мы вскоре увидим - с большим ос- нованием. Некоторых может разочаровать, что все многообразие форм жизни - чья гармоническая соразмерность вызывает наше благоговение, а красота восхищает эстетическое чувство - появилось таким прозаическим и, глав- ное, причинно-обусловленным путем. Но естествоиспытатель не устает вос- хищаться именно тем, что Природа создает все свои высокие ценности, ни- когда не нарушая собственных законов. Наш вопрос для чего? может иметь разумный ответ лишь в том случае, если оба великих конструктора работали вместе, как мы упомянули выше. Он равнозначен вопросу о функции, служащей сохранению вида. Когда на воп- рос: Для чего у кошек острые кривые когти? - мы отвечаем: Чтобы ло- вить мышей - это вовсе не говорит о нашей приверженности к метафизичес- кой телеологии, а означает лишь то, что ловля мышей является специальной функцией, важность которой для сохранения вида выработала у всех кошек именно такую форму когтей. Тот же вопрос не может найти разумного отве- та, если изменчивость, действуя сама по себе, приводит к чисто случай- 1 Телеология - идеалистическое учение, приписывающее процессам и яв- лениям природы цели, которые или устанавливаются Богом, или являются внутренними причинами природы. - Здесь и далее примечания переводчика. ным результатам. Если, например, у кур или других одомашненных живот- ных, которых человек защищает, исключая естественный отбор по окраске, можно встретить всевозможные пестрые и пятнистые расцветки, - здесь бессмысленно спрашивать, для чего эти животные окрашены именно так, а не иначе. Но если мы встречаем в природе высокоспециализированные пра- вильные образования, крайне маловероятные как раз из-за их соразмернос- ти, - как, например, сложная структура птичьего пера или какого-нибудь инстинктивного способа поведения, - случайность их возникновения можно исключить. Здесь мы должны задаться вопросом, какое селекционное давле- ние привело к появлению этих образований, иными словами - для чего они нужны. Задавая этот вопрос, мы вправе надеяться на разумный ответ, пото- му что уже получали такие ответы довольно часто, а при достаточном усер- дии вопрошавших - почти всегда. И тут ничего не меняют те немногие иск- лючения, когда исследования не дали - или пока еще не дали - ответа на этот важнейший из всех биологических вопросов. Зачем, например, нужна моллюскам изумительная форма и расцветка раковин? Ведь их сородичи все равно не смогли бы их увидеть своими слабыми глазами, даже если бы они не были спрятаны - как часто бывает - складками мантии, да еще и укрыты темнотой морских глубин. Кричаще яркие краски коралловых рыб требуют объяснения. Какая видо- сохраняющая функция вызвала их появление? Я купил самых ярких рыбок, каких только мог найти, а для сравнения - несколько видов менее ярких, в том числе и простой маскировочной окрас- ки. Тут я сделал неожиданное открытие: у подавляющего большинства действительно ярких коралловых рыб - плакатной, или флаговой, расц- ветки - совершенно невозможно держать в небольшом аквариуме больше одной особи каждого вида. Стоило поместить в аквариум несколько рыбок одного вида, как вскоре, после яростных баталий, в живых оставалась лишь самая сильная. Сильнейшее впечатление произвело на меня во Флориде повторение в открытом море все той же картины, какая регулярно наблюдалась в моем аквариуме после завершения смертельной борьбы: одна рыба некоего вида мирно уживается с рыбами других видов, столь же ярких, но других расцве- ток, - причем из всех остальных видов тоже присутствует только одна. У небольшого мола, неподалеку от моей квартиры, милейшим образом уживались один красавчик, один черный ангел и одна глазчатая бабочка. Мирная совместная жизнь двух особей одного и того же вида плакатной расцветки возможна лишь у тех рыб, которые живут в устойчивом браке, как многие птицы. Такие брачные пары я наблюдал в естественных условиях у синих ангелов и у красавчиков, а в аквариуме - у коричневых и у беложелтых бабочек. Супруги в таких парах поистине неразлучны, причем интересно, что по отношению к другим сородичам они проявляют еще большую враждеб- ность, нежели одинокие экземпляры их вида. Почему это так, мы разберемся позже. В открытом море принцип два сапога - не пара осуществляется беск- ровно: побежденный бежит с территории победителя, а тот вскоре прекраща- ет преследование. Но в аквариуме, где бежать некуда, победитель часто сразу же добивает побежденного. По меньшей мере он занимает весь бассейн как собственное владение и в дальнейшем настолько изводит остальных пос- тоянными нападениями, что те растут гораздо медленнее, его преимущество становится все значительнее - и так до трагического исхода. Чтобы наблюдать нормальное взаимное поведение владельцев собственных участков, нужно иметь достаточно большой бассейн, где могли бы умес- титься территории хотя бы двух особей изучаемого вида. Потому мы постро- или аквариум длиной в 2,5 метра, который вмещал больше двух тонн воды и давал маленьким рыбкам, живущим в прибрежной зоне, место для нескольких территорий. Молодь у плакатно окрашенных видов почти всегда еще ярче, еще привя- занное к месту обитания и еще яростнее взрослых рыб, так что на этих ми- ниатюрных рыбках можно хорошо наблюдать изучаемые явления в сравнительно малом пространстве. Итак, в этот аквариум были запущены рыбешки - длиной от двух до четы- рех сантиметров - следующих видов: 7 разных видов рыб-бабочек, 2 вида рыб-ангелов, 8 видов группы демуазель (группа помацентров, к которой принадлежат звездники и красавчики), 2 вида спинорогов, 3 вида губа- нов, 1 вид рыбы-доктора и несколько других, не ярких и не агрессивных видов, как кузовки, шары и т.п. Таким образом, в аквариуме оказалось примерно 25 видов плакатно окрашенных рыб, в среднем по 4 рыбки каждого вида, - из некоторых видов больше, из других всего по одной, - а всего больше 100 особей. Рыбки сохранились наилучшим образом, почти без по- терь, прижились, воспрянули духом и - в полном соответствии с программой - начали драться. И тогда представилась замечательная возможность кое-что подсчитать. Если представителю точного естествознания удается что-нибудь подсчи- тать или измерить, он всегда испытывает радость, которую непосвященному подчас трудно понять. Ужель Природа, вся, для вас - объект подсчета? - так спрашивает Фридрих Шиллер озабоченного измерениями ученого. Я должен признаться поэту, что сам я знал бы о сущности внутривидовой агрессии почти столько же, если бы и не производил своих подсчетов. Но мое выска- зывание о том, что я знаю, было бы гораздо менее доказательным, если бы мне пришлось облечь его в одни лишь слова: Яркие коралловые рыбы кусают почти исключительно своих сородичей. Как раз укусы мы и подсчитали - и получили следующий результат: для каждой рыбки, живущей в аквариуме, вероятность случайно напасть на одну из трех своих среди 96 других рыбок равна 3:96. Однако, коли- чество укусов, нанесенных сородичам, относится к количеству межвидовых укусов примерно как 85:15. И даже это малое последнее число (15) не от- ражает подлинной картины, т. к. соответствующие нападения относятся поч- ти исключительно на счет демуазелей. Они почти постоянно сидят в своих норках, почти невидимые снаружи, и яростно атакуют каждую рыбу, которая приближается к их убежищу. В свободной воде и они игнорируют любую рыбу другого вида. Если исключить эту группу из описанного опыта - что мы, кстати, и сделали, - то получаются еще более впечатляющие цифры. Другая часть нападений на рыб чужого вида была виною тех немногих, которые не имели сородичей во всем аквариуме и потому были вынуждены вы- мещать свою здоровую злость на других объектах. Однако выбор этих объек- тов столь же убедительно подтверждал правильность моих предположений, как и точные цифры. Например, там была одна-единственная рыба-бабочка неизвестного нам вида, которая и по форме, и по рисунку настолько точно занимала среднее положение между бело-желтым и бело-черным видами, что мы сразу же окрестили ее бело-черно-желтой. И она, очевидно, полностью разделяла наше мнение о ее систематическом положении, т. к. делила свои атаки почти поровну между представителями этих видов. Мы ни разу не ви- дели, чтобы она укусила рыбку какого-нибудь третьего вида. Пожалуй, еще интереснее вел себя синий спинорог - тоже единственный у нас, - который по-латыни называется черный одонус. Зоолог, давший такое название, мог видеть лишь обесцвеченный труп этой рыбы в формалине, потому что живая она не черная, а ярко-синяя, с нежным оттенком фиолетового и розового, особенно по краям плавников. Когда у фирмы Андреас Вернер появилась партия этих рыбок - я с самого начала купил только одну; битвы, которые они затевали уже в бассейне ма- газина, позволяли предвидеть, что мой большой аквариум окажется слишком мал для двух шестисантиметровых молодцов этой породы. За неимением соро- дичей, мой синий спинорог первое время вел себя довольно мирно, хотя и раздал несколько укусов, многозначительным образом разделив их между представителями двух совершенно разных видов. Во-первых, он преследовал так называемых синих чертей, - близких родственников бо Грэгори, - похожих на него великолепной синей окраской, а во-вторых - обеих рыб другого вида спинорогов, так называемых рыб Пикассо. Как видно из лю- бительского названия этой рыбки, она расцвечена чрезвычайно ярко и при- чудливо, так что в этом смысле не имеет ничего общего с синим спиноро- гом. Но - весьма похожа на него по форме. Когда через несколько месяцев сильнейшая из двух Пикассо отправила слабейшую в рыбий мир иной - в формалин, - между оставшейся и синим спинорогом возникло острое соперни- чество. Агрессивность последнего по отношению к Пикассо несомненно усиливалась и тем обстоятельством, что за это время синие черти успели сменить ярко-синюю юношескую окраску на взрослую сизую, и поэтому разд- ражали его меньше. И, в конце концов, наш синий ту Пикассо погубил. Я мог бы привести еще много примеров, когда из нескольких рыб, взятых для описанного выше эксперимента, в живых оставалась только одна. В тех случаях, когда спаривание соединяло две рыбьих души в одну, - в живых оставалась пара, как это было у коричневых и бело-желтых бабочек. Из- вестно великое множество случаев, когда животные, - не только рыбы, - которым за неимением сородичей приходилось переносить свою агрессивность на другие объекты, выбирали при этом наиболее близких родственников или же виды, хотя бы похожие по окраске. Эти наблюдения в аквариуме и их обобщение - бесспорно подтверждают правило, установленное и моими наблюдениями в море: по отношению к своим сородичам рыбы гораздо агрессивнее, чем по отношению к рыбам других ви- дов. Однако - как видно из поведения различных рыб на свободе, описанного в первой главе, - есть и значительное число видов, далеко не столь аг- рессивных, как коралловые рыбы, которых я изучал в своем эксперименте. Стоит представить себе разных рыб, неуживчивых и более или менее уживчи- вых, - сразу же напрашивается мысль о тесной взаимосвязи между их окрас- кой, агрессивностью и оседлостью. Среди рыб, которых я наблюдал в ес- тественных условиях, крайняя воинственность, сочетающаяся с оседлостью и направленная против сородичей, встречается исключительно у тех форм, у которых яркая окраска, наложенная крупными плакатными пятнами, обознача- ет их видовую принадлежность уже на значительном расстоянии. Как уже сказано, именно эта чрезвычайно характерная окраска и возбудила мое лю- бопытство, натолкнув на мысль о существовании некоей проблемы. Пресноводные рыбы тоже бывают очень красивыми, очень яркими, в этом отношении многие из них ничуть не уступают морским, так что различие здесь не в красоте - в другом. У большинства ярких пресноводных рыб осо- бая прелесть их сказочной расцветки состоит в ее непостоянстве. Пестрые окуни, чья окраска определила их немецкое название, лабиринтовые рыбы, многие из которых еще превосходят красочностью этих окуней, красно-зеле- но-голубая колюшка и радужный горчак наших вод - как и великое множество других рыб, известных у нас по домашним аквариумам, - все они расцвечи- вают свои наряды лишь тогда, когда распаляются любовью или духом борьбы. У многих из них окраску можно использовать как индикатор настроения - ив каждый данный момент определять, в какой мере в них спорят за главенство агрессивность, сексуальное возбуждение и стремление к бегству. Как исче- зает радуга, едва лишь облако закроет солнце, так гаснет все великолепие этих рыб, едва спадет возбуждение, бывшее его причиной, либо уступит место страху, который тотчас облекает рыбу в неприметный маскировочный цвет. Иными словами, у всех этих рыб окраска является средством выраже- ния и появляется лишь тогда, когда нужна. Соответственно, у них у всех молодь, а часто и самки, окрашена в маскировочные цвета. Иначе у агрессивных коралловых рыб. Их великолепное одеяние настолько постоянно, будто нарисовано на теле. И дело не в том, что они неспособны к изменению цвета; почти все они доказывают такую способность, отходя ко сну, когда надевают ночную рубашку, расцветка которой самым разительным образом отличается от дневной. Но в течение дня, пока рыбы бодрствуют и активны, они сохраняют свои яркие плакатные цвета любой ценой. Побежденный, который старается уйти от преследователя отчаянными зигзагами, расцвечен точно так же, как и торжествующий победитель. Они спускают свои опознавательные видовые фла- ги не чаще, чем английские боевые корабли в морских романах Форстера. Даже в транспортном контейнере - где, право же, приходится несладко, - даже погибая от болезней, они демонстрируют не- 1 Цихлиды. изменное красочное великолепие; и даже после смерти оно долго еще сохраняется, хотя в конце концов и угасает. Кроме того, у типичных плакатно-окрашенных коралловых рыб не только оба пола имеют одинаковую расцветку, но и совсем крошечные детеныши не- сут на себе кричаще-яркие краски, причем - что поразительно - очень час- то совсем иные, и еще более яркие, чем у взрослых рыб. И что уж совсем невероятно - у некоторых форм яркими бывают только дети. Например, упомянутые выше самоцвет и синий черт с наступлением половой зрелости превращаются в тусклых сизо-серых рыб с бледно-желтым хвостовым плавником. Распределением красок, наталкивающим на сравнение с плакатом (круп- ные, контрастные пятна), коралловые рыбы отличаются не только от большинства пресноводных, но и от всех вообще менее агрессивных и менее оседлых рыб. У этих нас восхищает тонкость цветовой гаммы, изящные нюан- сы мягких пастельных тонов, прямо-таки любовная проработка деталей. Если смотреть на моих любимых красноротиков издали, то видишь просто зе- леновато-серебристую, совсем неприметную рыбку, и лишь разглядывая их вблизи - благодаря бесстрашию этих любопытных созданий это легко и в ес- тественных условиях - можно заметить золотистые и небесно-голубые иерог- лифы, извилистой вязью покрывающие всю рыбу, словно изысканная парча. Без сомнения, этот рисунок тоже является сигналом, позволяющим узнавать свой вид, но он предназначен для того, чтобы его могли видеть вблизи со- родичи, плывущие рядом. Точно так же, вне всяких сомнений, плакатные краски территориально-агрессивных коралловых рыб приспособлены для того, чтобы их можно было заметить и узнать на возможно большем расстоянии. Что узнавание своего вида вызывает у этих животных яростную агрессив- ность - это мы уже знаем. Многие люди - в том числе и те, кто в остальном понимает природу, - считают странным и совершенно излишним, когда мы, биологи, по поводу каждого пятна, которое видим на каком-нибудь животном, тотчас задаемся вопросом - какую видосохраняющую функцию могло бы выполнять это пятно и какой естественный отбор мог бы привести к его появлению. Более того, мы знаем из опыта, что очень многие ставят нам это в вину как проявление грубого материализма, слепого по отношению к ценностям и потому достой- ного всяческого осуждения. Однако оправдан каждый вопрос, на который су- ществует разумный ответ, а ценность и красота любого явления природы ни- коим образом не страдают, если нам удается понять, почему оно происходит именно так, а не иначе. Радуга не стала менее прекрасной от того, что мы узнали законы преломления света, благодаря которым она возникает. Восхитительная красота и правильность рисунков, расцветок и движений наших рыб могут вызвать у нас лишь еще большее восхищение, когда мы уз- наем, что они существенно важны для сохранения вида украшенных ими живых существ. Как раз о великолепной боевой раскраске коралловых рыб мы знаем уже вполне твердо, какую особую роль она выполняет: она вызывает у соро- дича - и только у него - яростный порыв к защите своего участка, если он находится на собственной территории, и устрашающе предупреждает его о боевой готовности хозяина, если он вторгся в чужие владения. В обеих функциях это как две капли воды похоже на другое прекрасное явление при- роды - на пение птиц; на песню соловья, красота которой поэта к твор- честву влечет, как хорошо сказал Рингельнац. Как расцветка коралловой рыбы, так и песня соловья служат для того, чтобы издали предупредить своих сородичей - ибо обращаются только к ним, - что здешний участок уже нашел себе крепкого и воинственного хозяина. Если проверять эту теорию, сравнивая боевое поведение плакатно и тускло расцвеченных рыб, находящихся в близком родстве, обитающих в од- ном и том же жизненном пространстве, то теория подтверждается полностью. Особенно впечатляют те случаи, когда яркий и тусклый виды принадлежат к одному роду. Так, например, есть принадлежащая к группе демуазель рыба простой поперечнополосатой окраски, которую американцы называют старший сержант, - это мирная рыба, держащаяся в стаях. Ее собрат по роду абу- дефдуф - роскошная бархатно-черная рыба с ярко-голубым полосчатым узо- ром на голове и передней части тела и с желтым, цвета серы, поперечным поясом посреди туловища, - напротив, пожалуй самый свирепый вид из всех оседлых, с какими я познакомился за время изучения коралловых рыб. Наш большой аквариум оказался слишком мал для двух крошечных деток этого ви- да, длиной едва по 2,5 см. Одна из них застолбила весь аквариум, дру- гая влачила жалкое существование в левом верхнем переднем углу, за стру- ей пузырьков от аэратора, которая прятала ее от глаз враждебного собра- та. Другой хороший пример дает сравнение рыб-бабочек. Единственный среди них уживчивый вид, какой я знаю, в то же время имеет и единственную в своем роде расцветку, состоящую из деталей настолько мелких, что харак- терный рисунок можно различить лишь на очень малом расстоянии. Но наиболее примечательным является тот факт, что коралловые рыбы, которые в молодости расцвечены плакатно, а в зрелом возрасте тускло, - демонстрируют такую же корреляцию между окраской и агрессивностью: в мо- лодости они яростно защищают свою территорию, но с возрастом становятся несравненно более уживчивыми. Многие из них производят даже впечатление, что им необходимо снять боевую раскраску, чтобы вообще допустить мирное сближение разных полов. Это, несомненно, верно для одного из родов группы демуазель - пестрых рыбок, часто резкой черно-белой расцветки, - размножение которых в аква- риуме я наблюдал несколько раз; ради нереста они меняют свою контрастную окраску на тускло-серую, но тотчас же после нереста вновь поднимают свои боевые знамена. 3. ДЛЯ ЧЕГО НУЖНА АГРЕССИЯ Часть силы той, что без числа, Творит добро, всему желая зла. Гете Для чего вообще борются друг с другом живые существа? Борьба - везде- сущий в природе процесс; способы поведения, предназначенные для борьбы, как и оружие, наступательное и оборонительное, настолько высоко развиты и настолько очевидно возникли под селекционным давлением соответствующих видосохраняющих функций, что мы, вслед за Дарвином, несомненно, должны заняться этим вопросом. Как правило, неспециалисты, сбитые с толку сенсационными сказками прессы и кино, представляют себе взаимоотношения диких зверей в зеле- ном аду джунглей как кровожадную борьбу всех против всех. Совсем еще недавно были фильмы, в которых, например, можно было увидеть борьбу бен- гальского тигра с питоном, а сразу вслед затем - питона с крокодилом. С чистой совестью могу заявить, что в естественных условиях такого не бы- вает никогда. Да и какой смысл одному из этих зверей уничтожать другого? Ни один из них жизненных интересов другого не затрагивает! Точно так же и формулу Дарвина борьба за существование, превратив- шуюся в модное выражение, которым часто злоупотребляют, непосвященные ошибочно относят, как правило, к борьбе между различными видами. На са- мом же деле, борьба, о которой говорил Дарвин и которая движет эволю- цию, - это в первую очередь конкуренция между ближайшими родственниками. То, что заставляет вид, каков он сегодня, исчезнуть - или превращает его в другой вид, - это какое-нибудь удачное изобретение, выпавшее на долю одного или нескольких собратьев по виду в результате совершенно случай- ного выигрыша в вечной лотерее Изменчивости. Потомки этих счастливцев, как уже говорилось, очень скоро вытеснят всех остальных, так что вид бу- дет состоять только из особей, обладающих новым изобретением. Конечно же, бывают враждебные столкновения и между разными видами. Филин по ночам убивает и пожирает даже хорошо вооруженных хищных птиц, хотя они наверняка очень серьезно сопротивляются. Со своей стороны - ес- ли они встречают большую сову средь бела дня, то нападают на нее, преис- полненные ненависти. Почти каждое хоть сколь-нибудь вооруженное живот- ное, начиная с мелких грызунов, яростно сражается, если у него нет воз- можности бежать. Кроме этих особых случаев межвидовой борьбы существуют и другие, менее специфические. Две птицы разных видов могут подраться из-за дупла, пригодного под гнездо; любые два животных, примерно равные по силе, могут схватиться из-за пищи и т.д. Здесь необходимо сказать кое-что о случаях межвидовой борьбы, иллюстрированных примерами ниже, чтобы подчеркнуть их своеобразие и отграничить от внутривидовой агрес- сии, которая собственно и является предметом нашей книги. Функция сохранения вида гораздо яснее при любых межвидовых столкнове- ниях, нежели в случае внутривидовой борьбы. Взаимное влияние хищника и жертвы дает замечательные образцы того, как отбор заставляет одного из них приспосабливаться к развитию другого. Быстрота преследуемых копытных культивирует мощную прыгучесть и страшно вооруженные лапы крупных кошек, а те - в свою очередь - развивают у жертвы все более тонкое чутье и все более быстрый бег. Впечатляющий пример такого эволюционного соревнования между наступательным и оборонительным оружием дает хорошо прослеженная палеонтологически специализация зубов травоядных млекопитающих - зубы становились все крепче - и параллельное развитие пищевых растений, кото- рые по возможности защищались от съедения отложением кремневых кислот и другими мерами. Но такого рода борьба между поедающим и поедаемым ни- когда не приводит к полному уничтожению жертвы хищником; между ними всегда устанавливается некое равновесие, которое - если говорить о виде в целом - выгодно для обоих. Последние львы подохли бы от голода гораздо раньше, чем убили бы последнюю пару антилоп или зебр, способную к про- должению рода. Так же, как - в переводе на человеческикоммерческий язык - китобойный флот обанкротился бы задолго до исчезновения последних ки- тов. Кто непосредственно угрожает существованию вида - это не пожира- тель, а конкурент; именно он и только он. Когда в давние времена в Австралии появились динго - поначалу домашние собаки, завезенные туда людьми и одичавшие там, - они не истребили ни одного вида из тех, что служили добычей, зато под корень извели крупных сумчатых хищников, кото- рые охотились на тех же животных, что и они. Местные хищники, сумчатый волк и сумчатый дьявол, были значительно сильнее динго, но в охотничьем искусстве эти древние, сравнительно глупые и медлительные звери уступали современным млекопитающим. Динго настолько уменьшили поголовье добычи, что охотничьи методы их конкурентов больше не окупались, так что теперь они обитают лишь на Тасмании, куда динго не добрались. Впрочем, с другой стороны, столкновение между хищником и добычей во- обще не является борьбой в подлинном смысле этого слова. Конечно же, удар лапы, которым лев сбивает свою добычу, формой движения подобен то- му, каким он бьет соперника, - охотничье ружье тоже похоже на армейский карабин, - однако внутренние истоки поведения охотника и бойца совершен- но различны. Когда лев убивает буйвола, этот буйвол вызывает в нем не больше агрессивности, чем во мне аппетитный индюк, висящий в кладовке, на которого я смотрю с таким же удовольствием. Различие внутренних по- буждений ясно видно уже по выразительным движениям. Если собака гонит зайца, то у нее бывает точно такое же напряженно-радостное выражение, с каким она приветствует хозяина или предвкушает что-нибудь приятное. И по львиной морде в драматический момент прыжка можно вполне отчетливо ви- деть, как это зафиксировано на многих отличных фотографиях, что он вовсе не зол. Рычание, прижатые уши и другие выразительные движения, связанные с боевым поведением, можно видеть у охотящихся хищников только тогда, когда они всерьез боятся своей вооруженной добычи, но и в этом случае лишь в виде намека. Ближе к подлинной агрессии, чем нападение охотника на добычу, инте- ресный обратный случай контратаки добычи против хищника. Особенно это касается стадных животных, которые всем скопом нападают на хищника, сто- ит лишь им его заметить; потому в английском языке это явление называет- ся мобинг. В обиходном немецком соответствующего слова нет, но в старом охот- ничьем жаргоне есть такое выражение - вороны или другие птицы травят филина, кошку или другого ночного хищника, если он попадется им на глаза при свете дня. Если сказать, что стадо коров затравило таксу - этим можно шокировать даже приверженцев святого Хуберта; однако, как мы вско- ре увидим, здесь и в самом деле идет речь о совершенно аналогичных явле- ниях. Нападение на хищника-пожирателя имеет очевидный смысл для сохранения вида. Даже когда нападающий мал и безоружен, он причиняет объекту напа- дения весьма чувствительные неприятности. Все хищники, охотящиеся в оди- ночку, могут рассчитывать на успех лишь в том случае, если их нападение внезапно. Когда лисицу сопровождает по лесу кричащая сойка, когда вслед за кобчиком летит целая стая предупреждающе щебечущих трясогузок - охота у них бывает основательно подпорчена. С помощью травли многие птицы от- гоняют обнаруженную днем сову так далеко, что на следующий вечер ночной хищник охотится где-то в другом месте. Особенно интересна функция травли у ряда птиц с высокоразвитой общественной организацией, таких, как галки и многие гуси. У первых важнейшее значение травли для сохранения вида состоит в том, чтобы показать неопытной молодежи, как выглядит опасный враг. Такого врожденного знания у галок нет. У птиц это уникальный слу- чай традиционно передаваемого знания. Гуси, на основании строго избира- тельного врожденного механизма, знают: нечто пуши- 1. МоЬ - англ. толпа. 2. Святой Хуберт - покровитель животных и охоты (656 (?) - 727) Стар- ший сын герцога Бертрана Аквитанского. Согласно легенде, обратился в христианство, повстречав на охоте оленя с сияющим крестом на рогах. Был епископом маастрихтским и льежским. Канонизирован в 15-м в. стое, рыже-коричневое, вытянутое и ползущее - чрезвычайно опасно. Од- нако и у них видосохраняющая функция мобинга - со всем его переполо- хом, когда отовсюду слетаются тучи гусей, - имеет в основном учебную цель. Те, кто этого еще не знал, узнают: лисы бывают здесь\ Когда на нашем озере лишь часть берега была защищена от хищников специальной изгородью, - гуси избегали любых укрытий, под которыми могла бы спрятаться лиса, держась на расстоянии не меньше 15 метров от них; в то же время они без- боязненно заходили в чащу молодого сосняка на защищенных участках. Кроме этих дидактических целей, травля хищных млекопитающих - и у галок, и у гусей - имеет, разумеется, и первоначальную задачу: отравлять врагу существование. Галки его бьют, настойчиво и основа- тельно, а гуси, по-видимому, запугивают своим криком, невероятным коли- чеством и бесстрашным поведением. Крупные канадские казарки атакуют лису даже на земле пешим сомкнутым строем; и я никогда не видел, чтобы лиса попыталась при этом схватить одного из своих мучителей. С прижатыми уша- ми, с явным отвращением на морде, она оглядывается через плечо на трубя- щую стаю и медленно, сохраняя лицо, трусит прочь. Конечно, мобинг наиболее эффективен у крупных и вооруженных травояд- ных, которые - если их много - берут на мушку даже крупных хищников. По одному достоверному сообщению, зебры нападают даже на леопарда, если он попадается им в открытой степи. У наших домашних коров и свиней инс- тинкт общего нападения на волка сидит в крови настолько прочно, что если зайти на пастбище к большому стаду в сопровождении молодой и пугливой собаки - это может оказаться весьма опасным делом. Такая собака, вместо того чтобы облаять нападающих или самостоятельно удрать, ищет защиты у ног хозяина. Мне самому с моей собакой Стази пришлось однажды прыгать в озеро и спасаться вплавь, когда стадо молодняка охватило нас полукольцом и, опустив рога, угрожающе двинулось вперед. А мой брат во время первой мировой войны провел в южной Венгрии прелестный вечер на иве, забравшись туда со своим скоч-терьером под мышкой: их окружило стадо полудиких вен- герских свиней, свободно пасшихся в лесу, и круг начал сжиматься, нед- вусмысленно обнажив клыки. О таких эффективных нападениях на действительного или мнимого хищни- ка-пожирателя можно было бы рассказывать долго. У некоторых птиц и рыб специально для этой цели развилась яркая апосематическая, или предуп- реждающая, окраска, которую хищник может легко заметить и ассоциировать с теми неприятностями, какие он имел, встречаясь с данным видом. Ядови- тые, противные на вкус или как-либо иначе защищенные животные самых раз- личных групп поразительно часто выбирают для предупредительного сигна- ла сочетания одних и тех же цветов - красного, белого и черного. И чрез- вычайно примечательны два вида, которые - кроме ядовитой агрессивности - не имеют ничего общего ни друг с другом, ни с упомянутыми ядовитыми животными, а именно - утка-пеганка и рыбка, суматранский усач. О пеган- ках давно известно, что они люто травят хищников; их яркое оперение нас- только угнетает лис, что они могут безнаказанно высиживать утят в лисьих норах, в присутствии хозяев. Суматранских усачей я купил специально, чтобы узнать, зачем эти рыбки окрашены так ядовито; они тотчас же отве- тили на этот вопрос, затеяв в большом общем аквариуме такую травлю круп- ного окуня, что мне пришлось спасать хищного великана от этих безобидных с виду малюток. Как при нападении хищника на добычу или при травле хищника его жерт- вами, так же очевидна видосохраняющая функция третьего типа боевого по- ведения, который мы с X. Хедигером называем критической реакцией. В английском языке выражение сражаться, как крыса, загнанная в угол символизирует отчаянную борьбу, в которую боец вкладывает все, потому что не может ни уйти, ни рассчиты- вать на пощаду. Эта форма боевого поведения, самая яростная, мотивирует- ся страхом, сильнейшим стремлением к бегству, которое не может быть реа- лизовано потому, что опасность слишком близка. Животное, можно сказать, уже не рискует повернуться к ней спиной - и нападает само, с пресловутым мужеством отчаяния. Именно это происходит, когда бегство невозможно из-за ограниченности пространства - как в случае с загнанной крысой, - но точно так же может подействовать и необходимость защиты выводка или семьи. Нападе- ние курицы-наседки или гусака на любой объект, слишком приблизившийся к птенцам, тоже следует считать критической реакцией. При внезапном появ- лении опасного врага в пределах определенной критической зоны многие жи- вотные яростно набрасываются на него, хотя бежали бы с гораздо большего расстояния, если бы заметили его приближение издали. Как показал Хеди- гер, цирковые дрессировщики загоняют своих хищников в любую точку арены, ведя рискованную игру на границе между дистанцией бегства и критической дистанцией. В тысяче охотничьих рассказов можно прочесть, что крупные хищники наиболее опасны в густых зарослях. Это прежде всего потому, что там дистанция бегства особенно мала; зверь в чаще чувствует себя укрытым и рассчитывает на то, что человек, продираясь сквозь заросли, не заметит его, даже если пройдет совсем близко. Но если при этом человек перешаг- нет рубеж критической дистанции зверя, то происходит так называемый нес- частный случай на охоте - быстро и трагично. В только что рассмотренных случаях борьбы между животными различных видов есть общая черта: здесь вполне ясно, какую пользу для сохранения вида получает или должен получить каждый из участников борьбы. Но и внутривидовая агрессия - агрессия в узком и собственном смысле этого слова - тоже служит сохранению вида. В отношении ее тоже можно и нужно задать дарвиновский вопрос для че- го? . Многим это покажется не столь уж очевидным; а люди, свыкшиеся с идеями классического психоанализа, могут усмотреть в таком вопросе зло- намеренную попытку апологии Жизнеуничтожающего Начала, или попросту Зла. Обычному цивилизованному человеку случается увидеть подлинную агрессию лишь тогда, когда сцепятся его сограждане или домашние животные; разуме- ется, он видит лишь дурные последствия таких раздоров. Здесь поистине устрашающий ряд постепенных переходов - от петухов, подравшихся на по- мойке, через грызущихся собак, через мальчишек, разбивающих друг другу носы, через парней, бьющих друг другу об головы пивные кружки, через трактирные побоища, уже слегка окрашенные политикой, - приводит наконец к войнам и к атомной бомбе. У нас есть веские основания считать внутривидовую агрессию наиболее серьезной опасностью, какая грозит человечеству в современных условиях культурно-исторического и технического развития. Но перспектива побороть эту опасность отнюдь не улучшится, если мы будем относиться к ней как к чему-то метафизическому и неотвратимому; если же попытаться проследить цепь естественных причин ее возникновения - это может помочь. Всякий раз, когда человек обретал способность преднамеренно изменять какое-либо явление природы в нужном ему направлении, он был обязан этим своему пониманию причинно-следственных связей, определяющих это явление. Наука о нормальных жизненных процессах, выполняющих функцию сохранения вида, - физиология, - является необходимым основанием для науки о нару- шениях этих процессов - патологии. Поэтому давайте забудем на какое-то время, что в условиях цивилизации агрессивный инстинкт очень серьезно сошел с рельсов, и постараемся по возможности беспристрастно исследо- вать его естественные причины. Как подлинные дарвинисты, исходя из уже объясненных оснований, мы прежде всего задаемся вопросом о видосохраняю- щей функции, которую выполняет борьба между собратьями по виду в естест- венных - или, лучше сказать, в доцивилизованных - условиях. Именно се- лекционному давлению этой функции обязана такая борьба своим высоким развитием у очень многих высших животных; ведь не одни только рыбы бо- рются друг с другом, как было описано выше, то же самое происходит у ог- ромного большинства позвоночных. Как известно, вопрос о пользе борьбы для сохранения вида поставил уже сам Дарвин, и он же дал ясный ответ: для вида, для будущего - всегда выгодно, чтобы область обитания или самку завоевал сильнейший из двух соперников. Как часто случается, эта вчерашняя истина хотя и не стала сегодня заблуждением, но оказалась лишь частным случаем; в последнее время экологи обнаружили другую функцию аг- рессии, еще более существенную для сохранения вида. Термин экология происходит от грече- ского оиуо^, дом. Это наука о многосторонних связях организма с его естественным жизненным пространством, в котором он дома; а в этом пространстве, разумеется, необходимо считаться и с другими животными и растениями, обитающими там же. Если специальные интересы социальной ор- ганизации не требуют тесной совместной жизни, то - по вполне понятным причинам - наиболее благоприятным является по возможности равномерное распределение особей вида в жизненном пространстве, в котором этот вид может обитать. В терминах человеческой деловой жизни - если в какой-ни- будь местности хотят обосноваться несколько врачей, или торговцев, или механиков по ремонту велосипедов, то представители любой из этих профес- сий поступят лучше всего, разместившись как можно дальше друг от друга. Что какая-то часть биотопа, имеющегося в распоряжении вида, останется неиспользованной, в то время как в другой части вид за счет избыточной плотности населения исчерпает все ресурсы питания и будет страдать от голода, - эта опасность проще всего устраняется тем, что животные одного и того же вида отталкиваются друг от друга. Именно в этом, вкратце, и состоит важнейшая видосохраняющая функция внутривидовой агрессии. Теперь мы можем понять, почему именно оседлые коралловые рыбы так поразительно расцвечены. На Земле мало биотопов, в которых имелось бы такое количест- во и такое разнообразие пищи, как на коралловых рифах. Здесь вид рыбы, в ходе эволюционного развития, может приобрести всевозможнейшие профес- сии. Рыба в качестве неквалифицированного рабочего может прекрасно перебиваться тем, что в любом случае доступно каждой средней рыбе - охо- титься на более мелкую, не ядовитую, не бронированную, не покрытую шипа- ми или не защищенную еще каким-либо способом живность, которая массой прибывает на риф из открытого моря: частью пассивно заносится ветром и волнами в виде планктона, а частью - активно приплывает с целью осесть на рифе, как это делают мириады свободно плавающих личинок всех обитаю- щих на рифе организмов. С другой стороны, некоторые рыбы специализируются на поедании орга- низмов, живущих на самом рифе. Но такие организмы всегда как-то защище- ны, и потому рыбе необходимо найти способ борьбы с их оборонительными приспособлениями. Сами кораллы кормят целый ряд видов рыб, и притом очень по-разному. Остроносые рыбыбабочки, или щетинозубы, по большей части паразитируют на кораллах и других стрекающих животных. Они посто- янно обследуют кораллы в поисках мелкой живности, попавшей в щупальца полипов. Обнаружив нечто съедобное, рыбка взмахами грудных плавников создает струю воды, направленную на жертву настолько точно, что в этом месте между кораллами образуется плешь: струя расталкивает их в сторо- ны, прижимая вместе с обжигающими щупальцами к наружному скелету, так что рыба может схватить добычу, почти не обжигая себе рыльца. Все-таки слегка ее обжигает; видно, как рыба чихает - слегка дерга- ет носом, - но кажется, что это раздражение ей даже приятно, вроде пер- ца. Во всяком случае, такие рыбы, как мои красавицы бабочки, желтые и коричневые, явно предпочитают ту же добычу, скажем рыбешку, если она уже попалась в щупальца, а не свободно плавает в воде. Другие родственные виды выработали у себя более сильный иммунитет к стрекательному яду и съедают добычу вместе с кораллами, поймавшими ее. Третьи вообще не обра- щают внимания на стрекательные клетки кишечнополостных - и поглощают ко- раллов, гидрополипов и даже крупных, очень жгучих актиний, как корова траву. Рыбы-попугаи вдобавок к иммунитету против яда развили у себя мощные клешнеобразные челюсти и съедают кораллов буквально целиком. Когда нахо- дишься вблизи пасущейся стаи этих великолепно расцвеченных рыб, то слы- шишь треск и скрежет, будто работает маленькая камнедробилка, и это вполне соответствует действительности. Испражняясь, рыба-попугай остав- ляет за собой облачко белого песка, оседающее на дно, и когда видишь это - с изумлением понимаешь, что весь снежно-белый коралловый песок, покры- вающий каждую прогалину в коралловом лесу, определенно проделал путь че- рез рыбпопугаев. Другие рыбы, скалозубы, к которым относятся забавные рыбы-шары, кузовики и ежи, настроились на разгрызание моллюсков в твердых раковинах, ракообразных и морских ежей. Такие рыбы, как импера- торские ангелы, - специалисты по молниеносному обдиранию перистых корон, которые выдвигают из своих известковых трубок иные трубчатые черви. Ко- роны втягиваются настолько быстро, что этой быстротой защищены от напа- дения других, не столь проворных врагов. Но императорские ангелы умеют подкрадываться сбоку и хватать голову червя боковым рывком, настолько мгновенным, что быстрота реакции червя оказывается недостаточной. И если в аквариуме императорские ангелы нападают на другую добычу, не умеющую быстро прятаться, - они все равно не могут схватить ее каким-либо другим движением, кроме описанного. Риф предоставляет и много других возможностей профессиональной спе- циализации рыб. Там есть рыбы, очищающие других рыб от паразитов. Самые свирепые хищники их не трогают, даже если они забираются к тем в пасть или в жабры, чтобы выполнить там свою благотворную работу. Что еще неве- роятнее, есть и такие, которые паразитируют на крупных рыбах, выедая у них кусочки кожи; а среди них - что самое поразительное - есть и такие, которые своим цветом, формой и повадкой выдают себя за только что упомя- нутых чистильщиков и подкрадываются к своим жертвам с помощью этой мас- кировки. Кто все народы сосчитает, кто все названья назовет?! Для нашего исследования существенно то, что все или почти все эти возможности специального приспособления - так называемые экологические ниши - часто имеются в одном и том же кубометре морской воды. Каждой отдельной особи, какова бы ни была ее специализация, при огромном обилии пищи на рифе для пропитания нужно лишь несколько квадратных метров пло- щади дна. И в этом небольшом ареале могут и хотят сосуществовать столько рыб, сколько в нем экологических ниш - а это очень много, как знает каждый, кто с изумлением наблюдал толчею над рифом. Но каждая из этих рыб чрезвычайно заинтересована в том, чтобы на ее маленьком участке не поселилась другая рыба ее же вида. Специалисты других профессий ме- шают ее процветанию так же мало, как в вышеприведенном примере при- сутствие врача в деревне влияет на доходы живущего там велосипедного ме- ханика. В биотопах, заселенных не так густо, где такой же объем пространства предоставляет возможность для жизни лишь трем-четырем видам, оседлая ры- ба или птица может позволить себе держать от себя подальше любых живот- ных других видов, которые, вообще говоря, и не должны бы ей мешать. Если бы того же захотела оседлая рыба на коралловом рифе - она бы извелась, но так и не смогла бы очистить свою территорию от тучи неконкурентов различных профессий. Экологические интересы всех оседлых видов выигрыва- ют, если каждый из них производит пространственное распределение особей самостоятельно, без оглядки на другие виды. Описанные в первой главе яр- кие плакатные расцветки и вызываемые ими избирательные боевые реакции приводят к тому, что каждая рыба каждого вида выдерживает определенную дистанцию лишь по отношению к своим сородичам, которые являются ее кон- курентами, так как им нужна та же самая пища. В этом и состоит совсем простой ответ на часто и много обсуждавшийся вопрос о функции расцветки коралловых рыб. Как уже сказано, обозначающее вид пение играет у певчих птиц ту же роль, что оптическая сигнализация у только что описанных рыб. Несомнен- но, что другие птицы, еще не имеющие собственного участка, по этому пе- нию узнают: в этом месте заявил свои территориальные притязания самец такого-то рода и племени. Быть может, важно еще и то, что у многих видов по пению можно очень точно определить, насколько силен поющий, - возмож- но, даже и возраст его, - иными словами, насколько он опасен для слушаю- щего его пришельца. У многих птиц, акустически маркирующих свои владе- ния, обращают на себя внимание значительные индивидуальные различия из- даваемых ими звуков. Многие исследователи считают, что у таких видов мо- жет иметь значение персональная визитная карточка. Если Хейнрот перево- дит крик петуха словами Здесь петух, то Боймер - наилучший знаток кур - слышит в этом крике гораздо более точное сообщение: Здесь петух Бал- тазар! Млекопитающие по большей части думают носом; нет ничего удивительного в том, что у них важнейшую роль играет мар- кировка своих владений запахом. Для этого есть различнейшие способы, для этого развились всевозможнейшие пахучие железы, возникли удивительнейшие ритуалы выделения мочи и кала, из которых каждому известно задирание ла- пы у собак. Некоторые знатоки млекопитающих утверждают, что эти пахучие отметки не имеют ничего общего с заявкой на территорию, поскольку такие отметки известны и у животных, кочующих на большие расстояния, и у об- щественных животных, не занимающих собственных территорий, - однако эти возражения справедливы лишь отчасти. Во-первых, доказано, что собаки - и, безусловно, другие животные, живущие стаями, - узнают друг друга по запаху меток индивидуально, потому члены стаи тотчас же обнаружат, если чужак осмелится задрать лапу в их охотничьих владениях. А во-вторых, как доказали Лейхаузен и Вольф, существует весьма интересная возможность размещения животных определенного вида по имеющемуся биотопу с помощью не пространственного, а временного плана, с таким же успехом. Они обна- ружили на примере бродячих кошек, живших на открытой местности, что нес- колько особей могут использовать одну и ту же охотничью зону без ка- ких-либо столкновений. При этом охота регулируется строгим расписанием, точь-в-точь как пользование общей прачечной у домохозяек нашего Институ- та в Зеевизене. Дополнительной гарантией против нежелательных встреч яв- ляются пахучие метки, которые эти животные - кошки, не домохозяйки - ос- тавляют обычно через правильные промежутки времени, где бы они ни были. Эти метки действуют, как блок-сигнал на железной дороге, который ана- логичным образом служит для того, чтобы предотвратить столкновение поез- дов: кошка, обнаружившая на своей охотничьей тропе сигнал другой кошки, может очень точно определить время подачи этого сигнала; если он свежий, то она останавливается или сворачивает в сторону, если же ему уже нес- колько часов - спокойно продолжает свой путь. У тех животных, территория которых определяется не таким способом, по времени, а только пространством, - тоже не следует представлять себе зо- ну обитания как землевладение, точно очерченное географическими граница- ми и как бы внесенное в земельный кадастр. Напротив, эта зона определя- ется лишь тем обстоятельством, что готовность данного животного к борьбе бывает наивысшей в наиболее знакомом ему месте, а именно - в центре его участка. Иными словами, порог агрессивности ниже всего там, где животное чувствует себя увереннее всего, т.е. где его агрессия меньше всего по- давлена стремлением к бегству. С удалением от этой штаб-квартиры бое- готовность убывает по мере того, как обстановка становится все более чу- жой и внушающей страх. Кривая этого убывания имеет поэтому разную кру- тизну в разных направлениях; у рыб центр области обитания почти всегда находится на дне, и их агрессивность особенно резко убывает по вертикали - очевидная причина этого состоит в том, что наибольшие опасности грозят рыбе именно сверху. Таким образом, принадлежащая животному территория - это лишь функция различий его агрессивности в разных местах, что обусловлено локальными факторами, подавляющими эту агрессивность. С приближением к центру об- ласти обитания агрессивность возрастает в геометрической прогрессии. Это возрастание настолько велико, что компенсирует все различия по величине и силе, какие могут встретиться у взрослых половозрелых особей одного и того же вида. Поэтому, если у территориальных животных - скажем, у го- рихвосток перед вашим домом или у колюшек в аквариуме - известны цент- ральные точки участков двух подравшихся хозяев, то исходя из места их схватки можно наверняка предсказать ее исход: при прочих равных победит тот, кто в данный момент находится ближе к своему дому. Когда же побежденный обращается в бегство, инерция реакций обоих жи- вотных приводит к явлению, происходящему во всех саморегулирующихся сис- темах с торможением, а именно - к колебаниям. У преследуемого - по мере приближения к его штаб-квартире - вновь появляется мужество, а преследо- ватель, проникнув на вражескую территорию, мужество теряет. В результате беглец вдруг разворачивается и - столь же внезапно, сколь энергично - на- падает на недавнего победителя, которого - как можно было предвидеть - теперь бьет и прогоняет. Все это повторяется еще несколько раз, и в конце концов бойцы останавливаются у вполне определенной точки равнове- сия, где они лишь угрожают друг другу, но не нападают. Эта точка, граница их участков, вовсе не отмечена на дне, а определя- ется исключительно равновесием сил; и при малейшем нарушении этого рав- новесия может переместиться ближе к штаб-квартире ослабевшего, хотя бы, например, в том случае, если одна из рыб наелась и потому обленилась. Эти колебания границ может иллюстрировать старый протокол наблюдений за поведением двух пар одного из видов цихлид. Из четырех рыб этого вида, помещенных в большой аквариум, сильнейший самец А тотчас же занял ле- вый-задний-нижний угол - и начал безжалостно гонять трех остальных по всему водоему; другими словами, он сразу же заявил претензию на весь ак- вариум как на свой участок. Через несколько дней самец В освоил кро- шечное местечко у самой поверхности воды, в диагонально расположенном правом-ближнем-верхнем углу аквариума и здесь стал храбро отражать напа- дения первого самца. Обосноваться у поверхности - это отчаянное дело для рыбы: она мирится с опасностью, чтобы утвердиться против более сильного сородича, который в этих условиях - по описанным выше причинам - напада- ет менее решительно. Страх злого соседа перед поверхностью становится союзником обладателя такого участка. В течение ближайших дней пространство, защищаемое самцом В, росло на глазах, и главное - все больше и больше распространялось книзу, пока наконец он не переместил свой опорный пункт в правый-передний-нижний угол аквариума, отвоевав себе таким образом полноценную штаб-квартиру. Теперь у него были равные шансы с А, и он быстро оттеснил того нас- только, что аквариум оказался разделен между ними примерно пополам. Это была красивая картина, когда они угрожающе стояли друг против друга, непрерывно патрулируя вдоль границы. Но однажды утром эта картина вновь резко переместилась вправо, на бывшую территорию В, который отстаивал теперь лишь несколько квадратных дециметров своего дна. Я тотчас же по- нял, что произошло: А спаровался, а поскольку у всех крупных пестрых окуней задача защиты территории разделяется обоими супругами поровну, то В был вынужден противостоять удвоенному давлению, что соответственно сузило его участок. Уже на следующий день рыбы снова угрожающе стояли друг против друга на середине водоема, но теперь их было четыре: В то- же приобрел подругу, так что было восстановлено равновесие сил по отно- шению к семье А. Через неделю я обнаружил, что граница переместилась далеко влево, на территорию А; причина состояла в том, что супружеская чета А только что отнерестилась и один из супругов был постоянно занят охраной икры и заботой о ней, так что охране границы мог посвятить себя только один. Когда вскоре после того отнерестилась и пара В - немед- ленно восстановилось и прежнее равномерное распределение пространства. Джулиан Хаксли однажды очень красиво представил это поведение физической моделью, в которой он сравнил территории с воздушными шарами, заключен- ными в замкнутый объем и плотно прилегающими друг к другу, так что изме- нение внутреннего давления в одном из них увеличивает или уменьшает раз- меры всех остальных. Этот совсем простой физиологический механизм борьбы за территорию прямо-таки идеально решает задачу справедливого, т.е. наиболее выгод- ного для всего вида в его совокупности, распределения особей по ареалу, в котором данный вид может жить. При этом и более слабые могут прокор- миться и дать потомство, хотя и в более скромном пространстве. Это осо- бенно важно для таких животных, которые - как многие рыбы и рептилии - достигают половой зрелости рано, задолго до приобретения своих оконча- тельных размеров. Каково мирное достижение Злого начала! Тот же эффект у многих животных достигается и без агрессивного пове- дения. Теоретически достаточно того, что животные какого-либо вида друг друга не выносят и, соответственно, избегают. В некоторой степени уже кошачьи пахучие метки представляют собой такой случай, хотя за ними и прячется молчаливая угроза агрессии. Однако есть животные, совершенно лишенные внутривидовой агрессии и тем не менее строго избегающие своих сородичей. Многие лягушки, особенно древесные, являются ярко выраженными индивидуалистами - кроме периодов размножения - и, как можно заметить, распределяются по доступному им жизненному пространству очень равномер- но. Как недавно установили американские исследователи, это достигается очень просто: каждая лягушка уходит от кваканья своих сородичей. Правда, эти результаты не объясняют, каким образом достигается распределение по территории самок, которые у большинства лягушек немы. Мы можем считать достоверным, что равномерное распределение в прост- ранстве животных одного и того же вида является важнейшей функцией внут- ривидовой агрессии. Но эта функция отнюдь не единственна! Уже Чарлз Дар- вин верно заметил, что половой отбор - выбор наилучших, наиболее сильных животных для продолжения рода - в значительной степени определяется борьбой соперничающих животных, особенно самцов. Сила отца естественно обеспечивает потомству непосредственные преимущества у тех видов, где отец принимает активное участие в заботе о детях, прежде всего в их за- щите. Тесная связь между заботой самцов о потомстве и их поединками наи- более отчетливо проявляется у тех животных, которые не территориальны в вышеописанном смысле слова, а ведут более или менее кочевой образ жизни, как, например, крупные копытные, наземные обезьяны и многие другие. У этих животных внутривидовая агрессия не играет существенной роли в распределении пространства; в рассредоточении таких видов, как, скажем, бизоны, разные антилопы, лошади и т.п., которые собираются в огромные сообщества и которым разделение участков и борьба за территорию совер- шенно чужды, потому что корма им предостаточно. Тем не менее самцы этих животных яростно и драматически сражаются друг с другом, и нет никаких сомнений в том, что отбор, вытекающий из этой борьбы, приводит к появле- нию особенно крупных и хорошо вооруженных защитников семьи и стада, - как и наоборот, в том, что именно видосохраняющая функция защиты стада привела к появлению такого отбора в жестоких поединках. Таким образом и возникают столь внушительные бойцы, как быки бизонов или самцы крупных павианов, которые при каждой опасности для сообщества воздвигают вокруг слабейших членов стада стену мужественной круговой обороны. В связи с поединками нужно упомянуть об одном факте, который каждому небиологу кажется поразительным, даже парадоксальным, и который чрезвы- чайно важен для дальнейшего содержания нашей книги: сугубо внутривидовой отбор может привести к появлению морфологических признаков и поведенчес- ких стереотипов не только совершенно бесполезных в смысле приспособления к среде, но и прямо вредных для сохранения вида. Именно поэтому я так подчеркивал в предыдущем абзаце, что защита семьи, т.е. форма столкнове- ния с вневидовым окружением, вызвала появление поединка, а уже поединок отобрал вооруженных самцов. Если отбор направляется в определенную сто- рону лишь половым соперничеством, без обусловленной извне функциональной нацеленности на сохранение вида, это может привести к появлению причуд- ливых образований, которые виду как таковому совершенно не нужны. Оленьи рога, например, развились исключительно для поединков; безрогий олень не имеет ни малейших шансов на потомство. Ни для чего другого эти рога, как известно, не годны. От хищников олени-самцы тоже защищаются только пе- редними копытами, а не рогами. Мнение, что расширенные глазничные от- ростки на рогах северного оленя служат для разгребания снега, оказалось ошибочным. Они, скорее, нужны для защиты глаз при одном совершенно опре- деленном ритуализованном движении, когда самец ожесточенно бьет рогами по низким кустам. В точности к тем же последствиям, что и поединок соперников, часто приводит половой отбор, направляемый самкой. Если мы обнаруживаем у сам- цов преувеличенное развитие пестрых перьев, причудливых форм и т.п., то можно сразу же заподозрить, что самцы уже не сражаются, а последнее сло- во в супружеском выборе принадлежит самке и у кандидата в супруги нет ни малейшей возможности обжаловать приговор. В качестве примера можно привести райскую птицу, турухтана, утку-мандаринку и фазана-аргуса. Сам- ка аргуса реагирует на громадные крылья петуха, украшенные великолепным узором из глазчатых пятен, которые он, токуя, разворачивает перед ее глазами. Эти крылья велики настолько, что петух уже почти не может ле- тать; но чем они больше - тем сильнее возбуждается курица. Число потом- ков, которые появляются у петуха за определенный срок, находится в пря- мой зависимости от длины его перьев. Хотя в других отношениях это чрез- мерное развитие крыльев может быть для него вредно, - например, хищник съест его гораздо раньше, чем его соперника, у которого органы токования не так чудовищно утрированы, - однако потомства этот петух оставит столько же, а то и больше; и таким образом поддерживается предрасполо- женность к росту гигантских крыльев, совершенно вопреки интересам сохра- нения вида. Вполне возможно, что самка аргуса реагирует на маленькие красные пятнышки на крыльях самца, которые исчезают из виду, когда крылья сложены, и не мешают ни полету, ни маскировке. Но так или иначе, эволюция фазана-аргуса зашла в тупик, и проявляется он в том, что самцы соперничают друг с другом в отношении величины крыльев. Иными словами, животные этого вида никогда не найдут разумного решения и не договорят- ся отказаться впредь от этой бессмыслицы. Здесь мы впервые сталкиваемся с эволюционным процессом, который на первый взгляд кажется странным, а если вдуматься - даже жутким. Легко понять, что метод слепых проб и ошибок, которым пользуются Великие Конструкторы, неизбежно приводит к появлению и не-самых-целесообразных конструкций. Совершенно естественно, что и в животном и в растительном мире, кроме целесообразного, существует также и все не настолько нецеле- сообразное, чтобы отбор уничтожил его немедленно. Однако в данном случае мы обнаруживаем нечто совершенно иное. Отбор, этот суровый страж целесо- образности, не просто смотрит сквозь пальцы и пропускает второсортную конструкцию - нет, он сам, заблудившись, заходит здесь в гибельный ту- пик. Это всегда происходит в тех случаях, когда отбор направляется одной лишь конкуренцией сородичей, без связи с вневидовым окружением. Мой учитель Оскар Хейнрот часто шутил: После крыльев фазана-аргуса, темп работы людей западной цивилизации - глупейший продукт внутривидово- го отбора. И в самом деле, спешка, которой охвачено индустриализованное и коммерциализованное человечество, являет собой прекрасный пример неце- лесообразного развития, происходящего исключительно за счет конкуренции между собратьями по виду. Нынешние люди болеют типичными болезнями биз- несменов - гипертония, врожденная сморщенная почка, язва желудка, мучи- тельные неврозы, - они впадают в варварство, ибо у них нет больше време- ни на культурные интересы. И все это без всякой необходимости: ведь они-то прекрасно могли бы договориться работать впредь поспокойнее. То есть, теоретически могли бы, ибо на практике способны к этому, очевидно, не больше, чем петухи-аргусы к договоренности об уменьшении длины их перьев. Причина, по которой здесь, в главе о положительной роли агрессии, я так подробно говорю об опасностях внутривидового отбора, состоит в сле- дующем: именно агрессивное поведение - более других свойств и функций животного - может за счет своих пагубных результатов перерасти в нелепый гротеск. В дальнейших главах мы увидим, к каким последствиям это привело у некоторых животных, например у египетских гусей или у крыс. Но прежде всего - более чем вероятно, что пагубная агрессивность, которая сегодня как злое наследство сидит в крови у нас, у людей, является результатом внутривидового отбора, влиявшего на наших предков десятки тысяч лет на протяжении всего палеолита. Едва лишь люди продвинулись настолько, что, будучи вооружены, одеты и социально организованы, смогли в какой-то сте- пени ограничить внешние опасности - голод, холод, диких зверей, так что эти опасности утратили роль существенных селекционных факторов, - как тотчас же в игру должен был вступить пагубный внутривидовой отбор. Отны- не движущим фактором отбора стала война, которую вели друг с другом враждующие соседние племена; а война должна была до крайности развить все так называемые воинские доблести. К сожалению, они еще и сегодня многим кажутся весьма заманчивым идеалом, - к этому мы вернемся в последней главе нашей книги. Возвращаясь к теме о значении поединка для сохранения вида, мы ут- верждаем, что он служит полезному отбору лишь там, где бойцы проверяются не только внутривидовыми дуэльными правилами, но и схватками с внешним врагом. Важнейшая функция поединка - это выбор боевого защитника семьи, таким образом еще одна функция внутривидовой агрессии состоит в охране потомства. Эта функция настолько очевидна, что говорить о ней просто нет нужды. Но чтобы устранить любые сомнения, достаточно сослаться на тот факт, что у многих животных, у которых лишь один пол заботится о по- томстве, по-настоящему агрессивны по отношению к сородичам представители именно этого пола или же их агрессивность несравненно сильнее. У колюшки - это самцы; у многих мелких цихлид - самки. У кур и уток только самки заботятся о потомстве, и они гораздо неуживчивее самцов, если, конечно, не иметь в виду поединки. Нечто подобное должно быть и у человека. Было бы неправильно думать, что три уже упомянутые в этой главе функ- ции агрессивного поведения - распределение животных по жизненному прост- ранству, отбор в поединках и защита потомства - являются единственно важными для сохранения вида. Мы еще увидим в дальнейшем, какую незамени- мую роль играет агрессия в большом концерте инстинктов; как она бывает мотором - мотивацией - и в таком поведении, которое внешне не имеет ничего общего с агрессией, даже кажется ее прямой противоположностью. То, что как раз самые интимные личные связи, какие вообще бывают между живыми существами, в полную меру насыщены агрессией, - тут не знаешь, что и сказать: парадокс это или банальность. Однако нам придется погово- рить еще о многом другом, прежде чем мы доберемся в нашей естественной истории агрессии до этой центральной проблемы. Важную функцию, выполняе- мую агрессией в демократическом взаимодействии инстинктов внутри орга- низма, нелегко понять и еще труднее описать. Но вот что можно описать уже здесь - это роль агрессии в системе, ко- торая порядком выше, однако для понимания доступнее; а именно - в сооб- ществе социальных животных, состоящем из многих особей. Принципом орга- низации, без которого, очевидно, не может развиться упорядоченная сов- местная жизнь высших животных, является так называемая иерархия. Состоит она попросту в том, что каждый из совместно живущих индивидов знает, кто сильнее его самого и кто слабее, так что каждый может без борьбы отступить перед более сильным - и может ожидать, что более слабый в свою очередь отступит перед ним самим, если они попадутся друг другу на пути. Шьельдерупп-Эббе был первым, кто исследовал явление иерархии на домашних курах и предложил термин порядок клевания, который до сих пор сохраняется в специальной литературе, особенно английской. Мне всегда бывает как-то забавно, когда говорят о порядке клевания у крупных поз- воночных, которые вовсе не клюются, а кусаются или бьют рогами. Широкое распространение иерархии, как уже указывалось, убедительно свиде- тельствует о ее важной видосохраняющей функции, так что мы должны за- даться вопросом, в чем же эта функция состоит. Естественно, сразу же напрашивается ответ, что таким образом избега- ется борьба между членами сообщества. Тут можно возразить следующим воп- росом: чем же это лучше прямого запрета на агрессивность по отношению к членам сообщества? И снова можно дать ответ, даже не один, а несколько. Во-первых, - нам придется очень подробно об этом говорить в одной из следующих глав (гл. 11, Союз), - вполне может случиться, что сообщест- ву (скажем, волчьей стае или стаду обезьян) крайне необходима агрессив- ность по отношению к другим сообществам того же вида, так что борьба должна быть исключена лишь внутри группы. А во-вторых, напряженные отно- шения, которые возникают внутри сообщества вследствие агрессивных побуж- дений и вырастающей из них иерархии, могут придавать ему во многом по- лезную структуру и прочность. У галок, да и у многих других птиц с высо- кой общественной организацией, иерархия непосредственно приводит к защи- те слабых. Так как каждый индивид постоянно стремится повысить свой ранг, то между непосредственно ниже - и вышестоящими всегда возникает особенно сильная напря- женность, даже враждебность; и наоборот, эта враждебность тем меньше, чем дальше друг от друга ранги двух животных. А поскольку галки высокого ранга, особенно самцы, обязательно вмешиваются в любую ссору между двумя нижестоящими - эти ступенчатые различия в напряженности отношений имеют благоприятное следствие: галка высокого ранга всегда вступает в бой на стороне слабейшего, словно по рыцарскому принципу Место сильного - на стороне слабого! . Уже у галок с агрессивно-завоеванным ранговым положением связана и другая форма авторитета: с выразительными движениями индивида высокого ранга, особенно старого самца, члены колонии считаются значительно больше, чем с движениями молодой птицы низкого ранга. Если, например, молодая галка напугана чем-то малозначительным, то остальные птицы, особенно старые, почти не обращают внимания на проявле- ния ее страха. Если же подобную тревогу выражает старый самец - все гал- ки, какие только могут это заметить, поспешно взлетают, обращаясь в бегство. Примечательно, что у галок нет врожденного знания их хищных врагов; каждая особь обучается этому знанию поведением более опытных старших птиц; потому должно быть очень существенно, чтобы мнению более старых и опытных птиц высокого ранга придавался - как только что описано - больший вес. Вообще, чем более развит вид животных, тем большее значение приобре- тает индивидуальный опыт и обучение, в то время как врожденное поведение хотя не теряет своей важности, но сводится к более простым элементам. С общим прогрессом эволюции все более возрастает роль опыта старых живот- ных; можно даже сказать, что совместная социальная жизнь у наиболее ум- ных млекопитающих приобретает за счет этого новую функцию в сохранении вида, а именно - традиционную передачу индивидуально приобретенной ин- формации. Естественно, столь же справедливо и обратное утверждение: сов- местная социальная жизнь, несомненно, производит селекционное давление в сторону лучшего развития способностей к обучению, поскольку эти способ- ности у общественных животных идут на пользу не только отдельной особи, но и сообществу в целом. Тем самым и долгая жизнь, значительно превышаю- щая период половой активности, приобретает ценность для сохранения вида. Как это описали Фрейзер Дарлинг и Маргарет Альтман, у многих оленей предводителем стада бывает дама преклонного возраста, которой мате- ринские обязанности давно уже не мешают выполнять ее общественный долг. Таким образом - при прочих равных условиях - возраст животного нахо- дится, как правило, в прямой зависимости с тем рангом, который оно имеет в иерархии своего сообщества. И поэтому вполне целесообразно, что конструкция поведения полагается на это правило: члены сообщества ко- торые не могут вычитать возраст своего вожака в его свидетельстве о рож- дении, соизмеряют степень своего доверия к нему с его рангом. Йеркс и его сотрудники уже давно сделали чрезвычайно интересное, поистине пора- зительное наблюдение: шимпанзе, которые известны своей способностью обу- чаться за счет прямого подражания, принципиально подражают только соб- ратьям более высокого ранга. Из группы этих обезьян забрали одну, низко- го ранга, и научили ее доставать бананы из специально сконструированной кормушки с помощью весьма сложных манипуляций. Когда эту обезьяну вместе с ее кормушкой вернули в группу, то сородичи более высокого ранга пробо- вали отнимать у нее честно заработанные бананы, но никому из них не пришло в голову посмотреть, как работает презираемый собрат, и чему-то у него поучиться. Затем, таким же образом работе с этой кормушкой научили шимпанзе наивысшего ранга. Когда его вернули в группу, то остальные наб- людали за ним с живейшим интересом и мгновенно переняли у него новый на- вык. С. Л. Уошбэрн и Ирвэн Деворе, наблюдая павианов на свободе, установи- ли, что стадо управляется не одним вожаком, а коллегией из нескольких старейших самцов, которые поддерживают свое превосходство над более мо- лодыми и гораздо более сильными членами стада за счет того, что всегда держатся вместе - а вместе они сильнее любого молодого самца. В наблю- давшемся случае один их трех сенаторов был почти беззубым старцем, а двое дру- гих - тоже давно уже не в расцвете лет. Когда однажды стаду грозила опасность забрести на безлесном месте в лапы - или, лучше сказать, в пасть - ко льву, то стадо остановилось, и молодые сильные самцы образо- вали круговую оборону более слабых животных. Но старец один вышел из круга, осторожно выполнил опасную задачу - установить местонахождение льва, так чтобы тот его не заметил, - затем вернулся к стаду и отвел его дальним кружным путем, в обход льва, к безопасному ночлегу на деревьях. Все следовали за ним в слепом повиновении, никто не усомнился в его ав- торитете. Теперь оглянемся на все, что мы узнали в этой главе - из объективных наблюдений за животными - о пользе внутривидовой борьбы для сохранения вида. Жизненное пространство распределяется между животными одного вида таким образом, что по возможности каждый находит себе пропитание. На благо потомству выбираются лучшие отцы и лучшие матери. Дети находятся под защитой. Сообщество организовано так, что несколько умудренных сам- цов - сенат - обладают достаточным авторитетом, чтобы решения, необхо- димые сообществу, не только принимались, но и выполнялись. Мы ни разу не обнаружили, чтобы целью агрессии было уничтожение сородича, хотя, конеч- но, в ходе поединка может произойти несчастный случай, когда рог попада- ет в глаз или клык в сонную артерию; а в неестественных условиях, не предусмотренных конструкцией эволюции, - например в неволе, - агрес- сивное поведение может привести и к губительным последствиям. Однако попробуем вглядеться в наше собственное нутро и уяснить себе - без гор- дыни, но и без того, чтобы заранее считать себя гнусными грешниками, - что бы мы хотели сделать со своим ближним, вызывающим у нас наивысшую степень агрессивности. Надеюсь, я не изображаю себя лучше, чем я есть, утверждая, что моя окончательная цель - т.е. действие, которое разрядило бы мою ярость, - не состояла бы в убийстве моего врага. Конечно, я с наслаждением надавал бы ему самых звонких пощечин, в крайнем случае на- нес бы несколько хрустящих ударов по челюсти, - но ни в коем случае не хотел бы вспороть ему живот или пристрелить его. И желаемая оконча- тельная ситуация состоит отнюдь не в том, чтобы противник лежал передо мною мертвым. О нет! Он должен быть чувствительно побит и смиренно приз- нать мое физическое, - а если он павиан, то и духовное превосходство. А поскольку я в принципе мог бы избить лишь такого типа, которому подобное обращение только на пользу, - я выношу не слишком суровый приговор инс- тинкту, вызывающему такое поведение. Конечно, надо признать, что желание избить легко может привести и к смертельному удару, например, если в ру- ке случайно окажется оружие. Но если оценить все это вместе взятое, то внутривидовая агрессия вовсе не покажется ни дьяволом, ни уничтожающим началом, ни даже частью той силы, что вечно хочет зла, но творит доб- ро, - она совершенно однозначно окажется частью организации всех живых существ, сохраняющей их систему функционирования и саму их жизнь. Как и все на свете, она может допустить ошибку - и при этом уничтожить жизнь. Однако в великих свершениях становления органического мира эта сила предназначена к добру. И притом, мы еще не приняли во внимание, - мы уз- наем об этом лишь в 11 - и главе, - что оба великих конструктора, Измен- чивость и Отбор, которые растят все живое, именно грубую ветвь внутриви- довой агрессии выбрали для того, чтобы вырастить на ней цветы личной дружбы и любви. 4. СПОНТАННОСТЬ АГРЕССИИ С отравой в жилах ты Елену В любой увидишь, непременно. Гете В предыдущей главе, я надеюсь, достаточно ясно показано, что наблюда- емая у столь многих животных агрессия, направленная против собратьев по виду, вообще говоря, никоим образом не вредна для этого вида, а напротив - необходима для его сохранения. Однако это отнюдь не должно обольщать нас оптимизмом по поводу современного состояния человечества, совсем на- оборот. Какое-либо изменение окружающих условий, даже ничтожное само по себе, может полностью вывести из равновесия врожденные механизмы поведе- ния. Они настолько неспособны быстро приспосабливаться к изменениям, что при неблагоприятных условиях вид может погибнуть. Между тем, изменения, произведенные самим человеком в окружающей среде, далеко не ничтожны. Если бесстрастно посмотреть на человека, каков он сегодня (в руках водо- родная бомба, подарок его собственного разума, а в душе инстинкт агрес- сии - наследство человекообразных предков, с которым его рассудок не мо- жет совладать), трудно предсказать ему долгую жизнь. Но когда ту же ситуацию видит сам человек - которого все это касает- ся! - она представляется жутким кошмаром, и трудно поверить, что агрес- сия не является симптомом современного упадка культуры, патологическим по своей природе. Можно было бы лишь мечтать, чтобы это так и было! Как раз знание того, что агрессия является подлинным инстинктом - первичным, направленным на сохранение вида, - позволяет нам понять, нас- колько она опасна. Главная опасность инстинкта состоит в его спонтаннос- ти. Если бы он был лишь реакцией на определенные внешние условия, что предполагают многие социологи и психологи, то положение человечества бы- ло бы не так опасно, как в действительности. Тогда можно было бы основа- тельно изучить и исключить факторы, порождающие эту реакцию. Фрейд зас- лужил себе славу, впервые распознав самостоятельное значение агрессии; он же показал, что недостаточность социальных контактов и особенно их исчезновение (потеря любви) относятся к числу сильных факторов, бла- гоприятствующих агрессии. Из этого представления, которое само по себе правильно, многие американские педагоги сделали неправильный вывод, буд- то дети вырастут в менее невротичных, более приспособленных к окружающей действительности и, главное, менее агрессивных людей, если их с мало- летства оберегать от любых разочарований (фрустраций) и во всем им усту- пать. Американская методика воспитания, построенная на этом предположе- нии, лишь показала, что инстинкт агрессии, как и другие инстинкты, спон- танно прорывается изнутри человека. Появилось неисчислимое множество не- выносимо наглых детей, которым недоставало чего угодно, но уж никак не агрессивности. Трагическая сторона этой трагикомической ситуации прояви- лась позже, когда такие дети, выйдя из семьи, внезапно столкнулись, вместо своих покорных родителей, с безжалостным общественным мнением, например при поступлении в колледж. Как говорили мне американские психо- аналитики, очень многие из молодых людей, воспитанных таким образом, тем паче превратились в невротиков, попав под нажим общественного распоряд- ка, который оказался чрезвычайно жестким. Подобные методы воспитания, как видно, вымерли еще не окончательно; еще в прошлом году один весьма уважаемый американский коллега, работавший в нашем Институте в качестве гостя, попросил у меня разрешения остаться у нас еще на три недели, и в качестве основания не стал приводить какие-либо новые научные замыслы, а просто-напросто и без комментариев сказал, что к его жене только что приехала в гости ее сестра, а у той трое детей - бесфрустрационные. Существует совершенно ошибочная доктрина, согласно которой поведение животных и человека является по преимуществу реактивным, и если даже имеет какие-то врожденные элементы - все равно может быть изменено обу- чением. Эта доктрина имеет глубокие и цепкие корни в неправильном пони- мании правильного по своей сути демократического принципа. Как-то не вя- жется с ним тот факт, что люди от рождения не так уж совершенно равны друг другу и что не все имеют по справедливости равные шансы превратиться в идеальных граждан. К тому же в течение многих десятилетий реакции, рефлексы были единственными элементами поведения, которым уделяли внима- ние психологи с серьезной репутацией, в то время как спонтанность пове- дения животных была областью виталистически (то есть несколько мисти- чески) настроенных ученых. В исследовании поведения Уоллэс Крэйг был первым, кто сделал явление спонтанности предметом научного изучения. Еще до него Уильям Мак-Дугалл противопоставил девизу Декарта Animal non agit, agitur, который начер- тала на своем щите американская школа психологов-бихевиористов, свой го- раздо более верный афоризм - The healthy animal is up and doing (Здо- ровое животное активно и действует). Однако сам он считал эту спонтан- ность результатом мистической жизненной силы, о которой никто не знает, что же собственно обозначает это слово. Потому он и не догадался точно пронаблюдать ритмическое повторение спонтанных действий и измерить порог провоцирующего раздражения при каждом их проявлении, как это сделал впоследствии его ученик Крэйг. Крэйг провел серию опытов с самцами горлицы, в которой он отбирал у них самок на ступенчато возрастающие промежутки времени и эксперимен- тально устанавливал, какой объект способен вызвать токование самца. Че- рез несколько дней после исчезновения самки своего вида самец горлицы был готов ухаживать за белой домашней голубкой, которую он перед тем полностью игнорировал. Еще через несколько дней он пошел дальше и стал исполнять свои поклоны и воркованье перед чучелом голубя, еще позже - перед смотанной в узел тряпкой; и наконец - через несколько недель оди- ночества - стал адресовать свое токование в пустой угол клетки, где пе- ресечение ребер ящика создавало хоть какую-то оптическую точку, способ- ную задержать его взгляд. В переводе на язык физиологии эти наблюдения означают, что при длительном невыполнении какого-либо инстинктивного действия - в описанном случае, * Животное может быть лишь объектом, а не субъектом действия. токования - порог раздражения снижается. Это явление настолько расп- ространено и закономерно, что народная мудрость уже давно с ним освои- лась и облекла в простую форму поговорки: При нужде черт муху слопает; Гете выразил ту же закономерность словами Мефистофеля: С отравой в жи- лах, ты Елену в любой увидишь непременно. Так оно и есть! А если ты голубь - то в конце концов увидишь ее и в старой пыльной тряпке, и даже в пустом углу собственной тюрьмы. Снижение порога раздражения может привести к тому, что в особых усло- виях его величина может упасть до нуля, т.е. при определенных обстоя- тельствах соответствующее инстинктивное действие может прорваться без какоголибо видимого внешнего стимула. У меня жил много лет скворец, взя- тый из гнезда в младенчестве, который никогда в жизни не поймал ни одной мухи и никогда не видел, как это делают другие птицы. Он получал пищу в своей клетке из кормушки, которую я ежедневно наполнял. Но однажды я увидел его сидящим на голове бронзовой статуи в столовой, в венской квартире моих родителей, и вел он себя очень странно. Наклонив голову набок, он, казалось, оглядывал белый потолок над собой; затем по движе- ниям его глаз и головы можно было, казалось, безошибочно определить, что он внимательно следит за каким-то движущимся объектом. Наконец он взлетал вверх к потолку, хватал что-то мне невидимое, возвращался на свою наблюдательную вышку, производил все движения, каки- ми насекомоядные птицы убивают свою добычу, и что-то как будто глотал. Потом встряхивался, как это делают все птицы, освобождаясь от напряже- ния, и устраивался на отдых. Я десятки раз карабкался на стулья, даже затащил в столовую лестницу-стремянку (в венских квартирах того времени потолки были высокие), чтобы найти ту добычу, которую ловил мой скворец. Никаких насекомых, даже самых мелких, там не было! Накопление инстинкта, происходящее при долгом отсутствии разряжаю- щего стимула, имеет следствием не только вышеописанное возрастание го- товности к реакции, но и многие другие, более глубокие явления, в кото- рые вовлекается весь организм в целом. В принципе, каждое подлинно инс- тинктивное действие, которое вышеописанным образом лишено возможности разрядиться, приводит животное в состояние общего беспокойства и вынуж- дает его к поискам разряжающего стимула. Эти поиски, которые в простей- шем случае состоят в беспорядочном движении (бег, полет, плавание), а в самых сложных могут включать в себя любые формы поведения, приобретенные обучением и познанием, Уоллэс Крэйг назвал аппетентным поведением. Фауст не сидит и не ждет, чтобы женщины появились в его поле зрения; чтобы обрести Елену, он, как известно, отваживается на довольно риско- ванное хождение к Матерям! К сожалению, приходится констатировать, что снижение раздражающего порога и поисковое поведение редко в каких случаях проявляются столь же отчетливо, как в случае внутривидовой агрессии. В первой главе мы уже видели тому примеры; вспомним рыбу-бабочку, которая за неимением сороди- чей выбирала себе в качестве замещающего объекта рыбу близкородственного вида, или же спинорога, который в аналогичной ситуации нападал даже не только на спинорогов других видов, но и на совершенно чужих рыб, не имевших ничего общего с его собственным видом, кроме раздражающего сине- го цвета. У цихлид семейная жизнь захватывающе интересна, и нам придется еще заняться ею весьма подробно, но если их содержат в неволе, то накоп- ление агрессии, которая в естественных условиях разряжалась бы на враж- дебных соседей, - чрезвычайно легко приводит к убийству супруга. Почти каждый владелец аквариума, занимавшийся разведением этих своеобразных рыб, начинал с одной и той же, почти неизбежной ошибки: в большой аква- риум запускают нескольких мальков одного вида, чтобы дать им возможность спариваться естественным образом, без принуждения. Ваше желание исполни- лось - и вот у вас в аквариуме, который и без того стал несколько мало- ват для такого количества подросших рыб, появилась пара возлюбленных, сияющая великолепием расцветки и преисполненная единодушным стремлением изгнать со своего участка всех братьев и сестер. Но тем несчастным деться некуда; с изодранными плавниками они робко стоят по углам у по- верхности воды, если только не мечутся, спасаясь, по всему бассейну, когда их оттуда спугнут. Будучи гуманным натуралистом, вы сочувствуете и преследуемым, и брачной паре, которая тем временем уже отнерестилась и теперь терзается заботами о потомстве. Вы срочно отлавливаете лишних рыб, чтобы обеспечить парочке безраздельное владение бассейном. Теперь, думаете вы, сделано все, что от вас зависит, - ив ближайшие дни не обра- щаете особого внимания на этот сосуд с его живое содержимое. Но через несколько дней с изумлением и ужасом обнаруживаете, что са- мочка, изорванная в клочья, плавает кверху брюхом, а от икры и от мальков не осталось и следа. Этого прискорбного события, которое происходит вышеописанным образом с предсказуемой закономерностью, - особенно у ост-индских желтых этроп- лусов и у бразильских перламутровых рыбок, - можно избежать очень прос- то; нужно либо оставить в аквариуме мальчика для битья, т.е. рыбку то- го же вида, либо - более гуманным образом - взять аквариум, достаточно большой для двух пар, и, разделив его пограничным стеклом на две части, поселить по паре в каждую из них. Тогда каждая рыба вымещает свою здоро- вую злость на соседе своего пола - почти всегда самка нападает на самку, а самец на самца, - и ни одна из них не помышляет разрядить свою ярость на собственном супруге. Это звучит как шутка, но в нашем испытанном уст- ройстве, установленном в аквариуме для цихлид, мы часто замечали, что пограничное стекло начинает зарастать водорослями и становится менее прозрачным, - только по тому, как самец начинает хамить своей супруге. Но стоило лишь протереть дочиста пограничное стекло - стенку между квартирами, - как тотчас же начиналась яростная, но по необходимости безвредная ссора с соседями, разряжавшая атмосферу в обеих семьях. Аналогичные истории можно наблюдать и у людей. В добрые старые време- на, когда на Дунае существовала еще монархия и еще бывали служанки, я наблюдал у моей овдовевшей тетушки следующее поведение, регулярное и предсказуемое. Служанки никогда не держались у нее дольше 8-10 месяцев. Каждой вновь появившейся помощницей тетушка непременно восхищалась, расхваливала ее на все лады как некое сокровище, и клялась, что вот те- перь наконец она нашла ту, кого ей надо. В течение следующих месяцев ее восторги остывали. Сначала она находила у бедной девушки мелкие недос- татки, потом - заслуживающие порицания; а к концу упомянутого срока об- наруживала у нее пороки, вызывавшие законную ненависть, - и в результате увольняла ее досрочно, как правило с большим скандалом. После этой раз- рядки старая дама снова готова была видеть в следующей служанке истинно- го ангела. Я далек от того, чтобы высокомерно насмехаться над моей тетушкой, во всем остальном очень милой и давно уже умершей. Точно такие же явления я мог - точнее, мне пришлось - наблюдать у самых серьезных людей, способ- ных к наивысшему самообладанию, какое только можно себе представить. Это было в плену. Так называемая полярная болезнь, иначе экспедиционное бешенство, поражает преимущественно небольшие группы людей, когда они в силу обстоятельств, определенных самим названием, обречены общаться только друг с другом и тем самым лишены возможности ссориться с кем-то посторонним, не входящим в их товарищество. Из всего сказанного уже яс- но, что накопление агрессии тем опаснее, чем лучше знают друг друга чле- ны данной группы, чем больше они друг друга понимают и любят. В такой ситуации - а я могу это утверждать по собственному опыту - все стимулы, вызывающие агрессию и внутривидовую борьбу, претерпевают резкое снижение пороговых значений. Субъективно это выражается в том, что человек на мельчайшие жесты своего лучшего друга - стоит тому кашлянуть или высмор- каться - отвечает реакцией, которая была бы адекватна, если бы ему дал пощечину пьяный хулиган. Понимание физиологических закономерностей этого чрезвычайно мучительного явления хотя и предотвращает убийство друга, но никоим образом не облегчает мучений. Выход, который в конце концов нахо- дит Понимающий, состоит в том, что он тихонько выходит из барака (палат- ки, хижины) и разбивает что-нибудь; не слишком дорогое, но чтобы разле- телось на куски с наибольшим возможным шумом. Это немного помогает. На языке физиологии поведения это называется, по Тинбергену, перенаправлен- ным, или смещенным, действием. Мы еще увидим, что этот выход часто ис- пользуется в природе, чтобы предотвратить вредные последствия агрессии. А Непонимающий убивает-таки своего друга - и нередко! 5. ПРИВЫЧКА, ЦЕРЕМОНИЯ И ВОЛШЕБСТВО Ты что - не знал людей, Не знал цены их слов? Гете Смещение, переориентация нападения - это, пожалуй, гениальнейшее средство, изобретенное эволюцией, чтобы направить агрессию в безопасное русло. Однако это вовсе не единственное средство такого рода; великие конструкторы эволюции - Изменчивость и Отбор - очень редко ограничивают- ся одним-единственным способом. Сама сущность их экспериментальной игры в кости позволяет им зачас- тую натолкнуться на несколько вариантов - и применить их вместе, удваи- вая и утраивая надежность решения одной и той же проблемы. Это особенно ценно для различных механизмов поведения, призванных предотвращать увечье или убийство сородича. Чтобы объяснить эти механизмы, мне снова придется начать издалека. И прежде всего я постараюсь описать один все еще очень загадочный эволюционный процесс, создающий поистине нерушимые законы, которым социальное поведение многих высших животных подчиняется так же, как поступки цивилизованного человека - самым священным обычаям и традициям. Когда мой учитель и друг сэр Джулиан Хаксли незадолго до первой миро- вой войны предпринял свое в подлинном смысле слова пионерское исследова- ние поведения чомги, он обнаружил чрезвычайно занимательный факт: некоторые действия в процессе филогенеза утрачивают свою собственную, первоначальную функцию и превращаются в чисто символические церемонии. Этот процесс он назвал ритуализацией. Он употреблял этот термин без ка- ких-либо кавычек, т.е. без колебаний отождествлял культурно-исторические процессы, ведущие к возникновению человеческих ритуалов, с процессами эволюционными, породившими столь удивительные церемонии животных. С чис- то функциональной точки зрения такое отождествление вполне оправданно, как бы мы ни стремились сохранить сознательное различие между историчес- кими и эволюционными процессами. Мне предстоит теперь выявить порази- тельные аналогии между ритуалами, возникшими филогенетически и культур- но-исторически, и показать, каким образом они находят свое объяснение именно в тождественности их функций. Прекрасный пример того, как ритуал возникает филогенетически, как он приобретает свой смысл и как изменяется в ходе дальнейшего развития, - предоставляет нам изучение одной церемонии у самок утиных птиц, так на- зываемого натравливания. Как и у многих других птиц с такой же семейной организацией, у уток самки хотя и меньше размером, но не менее агрессив- ны, чем самцы. Поэтому при столкновении двух пар часто случается, что распаленная яростью утка продвигается к враждебной паре слишком далеко, затем пуга- ется собственной храбрости и торопится назад, под защиту более сильного супруга. Возле него она испытывает новый прилив храбрости и снова начинает уг- рожать враждебной паре, но на этот раз уже не расстается с безопасной близостью своего селезня. В своем первоначальном виде эта последовательность действий совершен- но произвольна по форме, в зависимости от игры противоположных побужде- ний, стимулирующих утку. Временная последовательность, в которой преоб- ладают боевой задор, страх, поиск защиты и новое стремление к нападению, легко и ясно читается по выразительным движениям утки, и прежде всего по ее положению в пространстве. Например, у нашей европейской пеганки весь этот процесс не содержит никаких закрепленных ритуалом элементов, кроме определенного движения головы, связанного с особым звуком. Как всякая подобная ей птица, при атаке утка бежит в сторону врага, низко вытянув шею, а затем, тотчас же подняв голову, обратно к супругу. Очень часто утка, убегая, заходит за селезня и огибает его полукругом, так что в ре- зультате - когда она снова начинает угрожать - оказывается в позиции сбоку от супруга, с головой, обращенной прямо в сторону вражеской пары. Но часто, если бегство было не слишком паническим, она довольствуется тем, что только подбегает к своему селезню и останавливается перед ним, грудью к нему, так что для угрозы в сторону неприятеля ей приходится по- вернуть голову и вытянуть шею через плечо назад. Бывает и так, что она стоит боком, перед селезнем или позади него, и вытягивает шею под прямым углом к продольной оси тела, - короче говоря, угол между продольной осью тела и вытянутой шеей зависит исключительно от того, где находится она сама, ее селезень и враг, которому она угрожает. Ни одно положение не является для нее предпочтительным. У близкородственного огаря, обитающего в Восточной Европе и в Азии, это натравливание уже нес- колько более ритуализовано. Хотя у этого вида самка еще может стоять рядом с супругом и угрожать прямо перед собой или, обегая вокруг него, направлять свою угрозу под любым углом к продольной оси собственного те- ла, - однако в подавляющем большинстве случаев она стоит перед селезнем, грудью к нему, и угрожает через-плечо-назад. И когда я видел однажды, как утка изолированной пары этого вида производила движения натравлива- ния вхолостую - т.е. при отсутствии раздражающего объекта, - она тоже угрожала через-плечо-назад, как будто видела несуществующего врага имен- но в этом направлении. У настоящих уток - к которым принадлежит и наша кряква, предок домаш- ней утки, - натравливание черезплечо-назад превратилось в единственно возможную, обязательную форму движения, так что самка, прежде чем начать натравливание, всегда становится грудью к селезню, как можно ближе к не- му; соответственно, когда он бежит или плывет - она следует за ним вплотную. Интересно, что движение головы через-плечо-назад до сих пор включает в себя первоначальные ориентировочные реакции, которые у всех видов Та- йогпа породили фенотипически - т.е. с точки зрения формы, внешнего обли- ка - подобную, но изменчивую форму движения. Лучше всего это заметно, когда утка начинает натравливание в состоянии очень слабого возбуждения и лишь постепенно приводит себя в ярость. При этом может случиться, что поначалу - если враг стоит прямо перед ней - она станет угрожать прямо вперед; но по мере того как возрастает ее возбуждение, она проявляет не- одолимое стремление вытянуть шею назад через плечо. Что при этом всегда существует и другая ориентирующая реакция, которая стремится обратить угрозу в сторону врага, - это можно буквально прочесть по глазам утки: взгляд ее неизменно прикован к предмету ее ярости, хотя новая, твердо закрепленная координация движения тянет ее голову в другую сторону. Если бы утка говорила, она наверняка сказала бы: Я хочу пригрозить вон тому ненавистному чужому селезню, но что-то оттягивает мне голову! Наличие двух соперничающих друг с другом тенденций движения можно доказать объективно и количественно, а именно: если чужая птица, к которой обращена угроза, стоит перед уткой, то отклонение головы в сторону поворота назад является наименьшим. Оно уве- личивается в точности настолько, насколько увеличивается угол между про- дольной осью тела утки и направлением на врага. Если он стоит прямо за нею, т.е. угол составляет 180o, то утка при натравливании почти достает клювом собственный хвост. 1 Очевидно, автор имел в виду, что, по мере нарастания возбуждения, утка сама отворачивается от врага и в конце концов достает клювом собственный хвост. Это конфликтное поведение уток при натравливании допускает лишь од- но-единственное толкование, которое должно быть верным, каким бы стран- ным оно ни казалось на первый взгляд. К легкоразличимым факторам, из ко- торых первоначально возникли описанные движения, в ходе эволюционного развития вида присоединился еще один, новый, Как уже сказано, у пеганки бегство к супругу и нападение на врага еще вполне достаточны, чтобы полностью объяснить поведение утки. Совершенно очевидно, что у кряквы действуют такие же побуждения, но на обусловленные ими движения наклады- вается новое, независимое от них. Сложность, чрезвычайно затрудняющая анализ общей картины, состоит в том, что вновь возникшее в результате ритуализации инстинктивное действие является наследственно закрепленной копией тех действий, которые первоначально вызывались другими стимулами. Разумеется, это действие от случая к случаю проявляется очень различно - при различной силе вызывающих его независимых стимулов, - так что вновь возникающая жесткая инстинктивная координация представляет собой лишь один часто встречающийся вариант. Этот вариант затем схематизируется - способом, весьма напоминающим возникновение символов в истории челове- ческой культуры. У кряквы первоначальное разнообразие направлений, в ко- торых могли находиться супруг и противник, схематически сузилось таким образом, что первый должен стоять перед уткой, а второй за нею; из аг- рессивного туда к противнику и из мотивированного бегством сюда к супругу получается слитое в жесткую церемонию и весьма упорядоченное туда-сюда, в котором эта упорядоченность, регулярность уже сама по се- бе усиливает выразительность движений. Вновь возникшее инстинктивное движение становится господствующим не сразу; поначалу оно всегда сущест- вует наряду с неритуализованным образцом и в первое время лишь слегка на него накладывается. Например, у огаря зачатки координации, заставляющей голову утки двигаться при натравливании назад через плечо, можно заме- тить лишь в том случае, если церемония выполняется вхолостую, т.е. при отсутствии врага. В противном случае угрожающее движение обязательно направляется на него, за счет преобладания первичных направляющих меха- низмов. Процесс, только что описанный на примере натравливания кряквы, типи- чен для любой филогенетической ритуализации. Она всегда состоит в том, что возникают новые инстинктивные действия, форма которых копирует форму изменчивого поведения, вызванного несколькими стимулами. Для интересующихся наследственностью и происхождением видов здесь следует добавить, что описанный процесс является прямой противополож- ностью так называемой фенокопии. О фенокопии говорят тогда, когда внеш- ние влияния, действующие на отдельную особь, порождают картину (фено- тип), аналогичную той, которая в других случаях определяется нас- ледственными факторами, копируют эту картину. При ритуализации вновь возникающие наследственные механизмы непостижимым образом копируют формы поведения, которые прежде были фенотипически обусловлены совместным воз- действием самых различных влияний внешнего мира. Тут хорошо подошел бы термин генокопия; в нашем юмористически окрашенном институтском жарго- не, для которого и специальные термины отнюдь не святыня, часто ис- пользуется термин попокения. На примере натравливания можно наглядно показать своеобразие возник- новения ритуала. У нырков натравливание ритуализовано несколько иначе и более сложно. Например, у красноносого нырка не только движение угрозы в сторону врага, но и поворот к своему супругу в поисках защиты ритуален, т.е. закреплен инстинктивным движением, возникшим специально для этого. Утка этого вида периодически перемежает выбрасывание головы назад через плечо с подчеркнутым поворотом к своему супругу, причем она каждый раз подни- мает и вновь опускает голову с поднятым клювом, что соответствует мими- чески утрированному движению бегства. У белоглазого нырка натравливающая самка угрожающе проплывает значи- тельное расстояние в сторону противника, а затем возвращается к селезню, многократно поднимая клюв таким движением, которое в этом случае совсем или почти совсем не отличается от движения при взлете. Наконец, у гоголя натравливание стало почти совсем независимым от присутствия собрата по виду, который олицетворял бы собою врага. Утка плывет за своим селезнем и в правильном ритме производит размашистые движения шеей и головой, попеременно направо-назад и налево-назад; не зная эволюционных промежуточных ступеней, вряд ли можно в этом узнать движение угрозы. Насколько далеко отходит в процессе прогрессирующей ритуализации фор- ма этих движений от формы их неритуализованных прообразов, настолько же меняется и их значение. У пеганки натравливание еще вполне аналогично обычной для этого вида угрозе, и его воздействие на селезня также лишь незначительно отличается от того, какое наблюдается у ненатравливающих видов уток и гусей, когда дружественный индивид нападает на чужого: се- лезень заражается яростью Своего и присоединяется к нападению на Чужого. У несколько более сильных и более драчливых огарей и особенно у египетс- ких гусей действие натравливания уже во много раз сильнее. У этих птиц натравливание действительно заслуживает своего названия, потому что сам- цы у них реагируют, как свирепые псы, ожидающие лишь хозяйского слова, чтобы по этому вожделенному знаку дать волю своей ярости. У названных видов функция натравливания тесно связана с функцией защиты участка. Хейнрот обнаружил, что огари-самцы хорошо уживаются в общем загоне, если удалить оттуда всех самок. У настоящих уток и у нырков смысловое значение натравливания развива- лось в прямо противоположном направлении. У первых крайне редко случает- ся, чтобы селезень под влиянием натравливания самки действительно напал на указанного ею врага, который здесь на самом деле нуждается в кавыч- ках. У кряквы, например, натравливание означает просто-напросто брачное предложение; причем приглашение не к спариванию - специально для этого есть так называемое покачивание, которое выглядит совершенно иначе, - а именно к длительному брачному сожительству. Если селезень расположен принять это предложение, то он поднимает клюв и, слегка отвернув голову от утки, очень быстро произносит рэбрэб, рэбрэб! или же, особенно на воде, отвечает совершенно определенной, столь же ритуализованной церемо- нией прихлебывания и прихорашивания. И то и другое означает, что селе- зень кряквы сказал свое Да сватающейся к нему утке; при этом рэбрэб еще содержит какой-то след агрессивности, но отвод головы в сторону при поднятом клюве - это типичный жест умиротворения. При крайнем возбужде- нии селезня может случиться, что он и в самом деле слегка изобразит на- падение на другого селезня, случайно оказавшегося поблизости. При второй церемонии (прихлебывание и прихорашивание) этого не происходит никог- да. Натравливание с одной стороны и прихлебывание с прихорашиванием с другой - взаимно стимулируют друг друга; поэтому пара может продолжать их очень долго. Если даже ритуал прихлебывания и прихорашивания возник из жеста смущения, в формировании которого первоначально принимала учас- тие и агрессия, - в ритуализованном движении, какое мы видим у речных уток, ее уже нет. У них церемония выполняет роль чисто умиротворяющего жеста. У красноносого нырка и у других нырков я вообще никогда не видел, чтобы натравливание утки побудило селезня к серьезному нападению. Таким образом, если у огарей и египетских гусей натравливание словес- но звучало бы: Гони этого типа! Уничтожь его! Бей! , то у нырков оно означает, в сущности, всего лишь: Я тебя люблю. У многих видов, стоя- щих где-то посередине между этими двумя крайностями, как, например, у свиязи или у кряквы, мы находим в качестве переходной ступени значение: Ты мой герой, тебе я доверяюсь! Разумеется, сообщение, заключенное в этом символе, меняется в зависимости от ситуации даже внутри одного и того же вида; но постепенное изменение смысла символа, несомненно, про- исходило в указанном направлении. Можно привести еще много аналогичных примеров. Скажем, у цихлид обычное плавательное движение превратилось в жест, подзывающий мальков, а в одном особом случае даже в обращенный к ним предупредительный сигнал; у кур кудахтанье при кормежке стало призывом, обращенным к петуху, превратившись в звуковой сигнал недвусмысленного сексуального содержания, и т.д. и т.д. Мне хотелось бы подробнее рассмотреть лишь один ряд последовательной дифференциации ритуализованных форм поведения, взятый из жизни насеко- мых. Я обращаюсь к этому случаю не только потому, что он, пожалуй, еще лучше, чем рассмотренные выше примеры, иллюстрирует параллели между фи- логенетическим возникновением церемоний такого рода и культурно-истори- ческим процессом символизации, - но еще и потому, что в этом случае сим- вол не ограничивается поведенческим актом, а приобретает материальную форму и превращается в фетиш, в самом буквальном смысле этого слова. У многих видов так называемых толкунчиков (немецкое название - тан- цующие мухи), стоящих близко к ктырям (немецкое название - мухи-убий- цы, хищные мухи), развился столь же красивый, сколь и целесообразный ритуал, состоящий в том, что самец непосредственно перед спариванием вручает своей избраннице пойманное им насекомое подходящих размеров. По- ка она занята тем, что вкушает этот дар, он может ее оплодотворить без риска, что она съест его самого; а такая опасность у мухоядных мух не- сомненна, тем более что самки у них крупнее самцов. Без сомнения, именно эта опасность оказывала селекционное давление, в результате которого по- явилось столь примечательное поведение. Но эта церемония сохранилась и у такого вида, как северный толкунчик; а их самки, кроме этого свадебного пира, никогда больше мух не едят. У одного из североамериканских видов самцы ткут красивые белые шары, привлекающие самок оптически и содержа- щие по нескольку мелких насекомых, съедаемых самкой во время спаривания. Подобным же образом обстоит дело у мавританского толкунчика, у которого самцы ткут маленькие развевающиеся вуали, иногда - но не всегда - впле- тая в них что-нибудь съедобное. У веселой альпийской мухипортного, больше всех других заслуживающей названия танцующей мухи, самцы вообще никаких насекомых больше не ловят, а ткут маленькую, изумительно краси- вую вуаль, которую растягивают в полете между средними и задними лапка- ми, и самки реагируют на вид этих вуалей. Когда сотни этих крошечных шлейфоносцев носятся в воздухе искрящимся хороводом, их маленькие, примерно в 2 мм, шлейфики, опалово блестящие на солнце, являют собой изумительное зрелище - так описывает Хеймонс кол- лективную брачную церемонию этих мух в новом издании Брэма. Говоря о натравливании у утиных самок, я постарался показать, что возникновение новой наследственной координации принимает весьма сущест- венное участие в образовании нового ритуала, и что таким образом возни- кает автономная и весьма жестко закрепленная по форме последовательность движений, т.е. не что иное, как новое инстинктивное действие. Пример толкунчиков, танцевальные движения которых пока еще ждут более детально- го анализа, может быть, подходит для того, чтобы показать нам другую, столь же важную сторону ритуализации; а именно - вновь возникающую реак- цию, которой животное отвечает на адресованное ему символическое сообще- ние сородича. У тех видов толкунчиков, у которых самки получают лишь символические шлейфы или шарики без съедобного содержимого, - они с оче- видностью реагируют на эти фетиши ничуть не хуже или даже лучше, чем их прародительницы реагировали на сугубо материальные дары в виде съедобной добычи. Таким образом возникает не только несуществовавшее прежде инс- тинктивное действие с определенной функцией сообщения у одного из соро- дичей, у действующего лица, но и врожденное понимание этого сообщения у другого, воспринимающего лица. То, что нам, при поверхностном наблю- дении, кажется единой церемонией, зачастую состоит из целого ряда эле- ментов поведения, взаимно вызывающих друг друга. Вновь возникшая моторика ритуализованных поведенческих актов носит характер вполне самостоятельного инстинктивного действия; так же и сти- мулирующая ситуация - которая в таких случаях в значительной степени оп- ределяется ответным поведением сородича - приобретает все свойства удов- летворяющей инстинкт конечной ситуации: к ней стремятся ради нее самой. Иными словами, последовательность действий, первоначально служившая ка- ким-то другим, объективным и субъективным целям, становится самоцелью, как только превращается в автономный ритуал. Было бы совершенно неверно считать ритуализованные движения натравли- вания у кряквы или даже у нырка выражением любви или преданности самки ее супругу. Обособившееся инстинктивное действие - это не побочный продукт, не эпифеномен связи, соединяющей обоих животных; оно само и является этой связью. Постоянное повторение таких связывающих пару церемоний вырази- тельно свидетельствует о силе автономного инстинкта, приводящего их в действие. Если птица теряет супруга, то теряет и единственный объект, на который может разряжать этот свой инстинкт; и способ, которым она ищет потерянного партнера, носит все признаки так называемого аппетентного, поискового поведения, т.е. неодолимого стремления вновь обрести ту спа- сительную внешнюю ситуацию, в которой может разрядиться накопившийся инстинкт. Здесь нужно подчеркнуть тот чрезвычайно важный факт, что в процессе эволюционной ритуализации всегда возникает новый и совершенно автономный инстинкт, который в принципе так же самостоятелен, как и любой из так называемых основных инстинктов - питание, размножение, бегство или аг- рессия. Как и любой из названных, вновь появившийся инстинкт имеет место и голос в (Великом Парламенте Инстинктов. И это опять-таки важно для на- шей темы, потому что именно инстинкты, возникшие в процессе ритуализа- ции, очень часто выступают в этом Парламенте против агрессии, направляют ее в безопасное русло и тормозят ее проявления, вредные для вида. В гла- ве о личных привязанностях мы увидим, как выполняют эту чрезвычайно важ- ную задачу ритуалы, возникшие как раз из переориентированных движений нападения. Ритуалы, возникающие в ходе истории человеческой культуры, не коре- нятся в наследственности, а передаются традицией, так что каждый индивид должен усвоить их заново путем обучения. Но, несмотря на это различие, параллели заходят так далеко, что можно с полным правом опускать здесь кавычки, как это и делал Хаксли. В то же время именно эти функциональные аналогии показывают, как с помощью совершенно различных механизмов Вели- кие Конструкторы достигают почти одинаковых результатов. У животных нет символов, передаваемых по традиции из поколения в по- коление. Вообще, если захотеть дать определение животного, которое отде- ляло бы его от человека, то именно здесь и следует провести границу. Впрочем, и у животных случается, что индивидуально приобретенный опыт передается от старших к молодым посредством обучения. Такая подлинная традиция существует лишь у тех форм животных, у которых высокая способ- ность к обучению сочетается с высоким развитием общественной жизни. Яв- ления такого рода доказаны, например, у галок, серых гусей и крыс. Одна- ко эти передаваемые знания ограничиваются самыми простыми вещами, такими как знание маршрутов, определенных видов пищи или опасных врагов, а у крыс еще и знание опасности ядов. Необходимым общим элементом, который присутствует как в этих простых традициях у животных, так и в высочайших культурных традициях у челове- ка, является привычка. Жестко закрепляя уже приобретенное, она играет такую же роль в становлении традиций, как наследственность в эволюцион- ном возникновении ритуалов. Решающая роль привычки при простом обучении маршруту у птицы может дать результат, похожий на возникновение сложных культурных ритуалов у человека; насколько похожий - это я понял однажды из-за случая, которого не забуду никогда. В то время основным моим занятием было изучение моло- дой серой гусыни, которую я воспитывал, начиная с яйца, так что ей приш- лось перенести на мою персону все поведение, какое в нормальных условиях относилось бы к ее родителям. Об этом замечательном процессе, который мы называем запечатленном, и о самой гусыне Мартине подробно рассказано в одной из моих прежних книг. Мартина в самом раннем детстве приобрела од- ну твердую привычку. Когда в недельном возрасте она была уже вполне в состоянии взбираться по лестнице, я попробовал не нести ее к себе в спальню на руках, как это бывало каждый вечер до того, а заманить, чтобы она шла сама. Серые гуси плохо реагируют на любое прикосновение, пугают- ся, так что по возможности лучше их от этого беречь. В холле нашего альтенбергского дома справа от центральной двери начинается лестница, ведущая на верхний этаж. Напротив двери - очень большое окно. И вот, когда Мартина, послушно следуя за мной по пятам, вошла в это помещение, - она испугалась непривычной обстановки и устремилась к свету, как это всегда делают испуганные птицы; иными словами, она прямо от двери побе- жала к окну, мимо меня, а я уже стоял на первой ступеньке лестницы. У окна она задержалась на пару секунд, пока не успокоилась, а затем снова пошла следом - ко мне на лестницу и за мной наверх. То же повторилось и на следующий вечер, но на этот раз ее путь к окну оказался несколько ко- роче, и время, за которое она успокоилась, тоже заметно сократилось. В последующие дни этот процесс продолжался: полностью исчезла задержка у окна, а также и впечатление, что гусыня вообще чего-то пугается. Проход к окну все больше приобретал характер привычки, - и выглядело прямо-таки комично, когда Мартина решительным шагом подбегала к окну, там без за- держки разворачивалась, так же решительно бежала назад к лестнице и при- нималась взбираться на нее. Привычный проход к окну становился все коро- че, а от поворота на 180o оставался поворот на все меньший угол. Прошел год - и от всего того пути остался лишь один прямой угол: вместо того чтобы прямо от двери подниматься на первую ступеньку лестницы у ее пра- вого края, Мартина проходила вдоль ступеньки до левого края и там, резко повернув вправо, начинала подъем. В это время случилось, что однажды вечером я забыл впустить Мартину в дом и проводить ее в свою комнату; а когда наконец вспомнил о ней, нас- тупили уже глубокие сумерки. Я заторопился к двери, и едва приоткрыл ее - гусыня в страхе и спешке протиснулась в дом через щель в двери, затем у меня между ногами и, против своего обыкновения, бросилась к лестнице впереди меня. А затем она сделала нечто такое, что тем более шло вразрез с ее привычкой: она уклонилась от своего обычного пути и выбрала крат- чайший, т.е. взобралась на первую ступеньку с ближней, правой стороны и начала подниматься наверх, срезая закругление лестницы. Но тут произошло нечто поистине потрясающее: добравшись до пятой ступеньки, она вдруг ос- тановилась, вытянула шею и расправила крылья для полета, как это делают дикие гуси при сильном испуге. Кроме того она издала предупреждающий крик и едва не взлетела. Затем, чуть помедлив, повернула назад, торопли- во спустилась обратно вниз, очень старательно, словно выполняя чрезвы- чайно важную обязанность, пробежала свой давнишний дальний путь к самому окну и обратно, снова подошла к лестнице - на этот раз по уставу, к самому левому краю, - и стала взбираться наверх. Добравшись снова до пя- той ступеньки, она остановилась, огляделась, затем отряхнулась и произ- вела движение приветствия. Эти последние действия всегда наблюдаются у серых гусей, когда пережитый испуг уступает место успокоению. Я едва ве- рил своим глазам. У меня не было никаких сомнений по поводу интерпрета- ции этого происшествия: привычка превратилась в обычай, который гусыня не могла нарушить без страха. Описанное происшествие и его толкование, данное выше, многим могут показаться попросту комичными; но я смею заверить, что знатоку высших животных подобные случаи хорошо известны. Маргарет Альтман, которая в процессе наблюдения за оленями-вапити и лосями в течение многих месяцев шла по следам своих объектов со старой лошадью и еще более старым мулом, сделала чрезвычайно интересные наблюдения и над своими непарнокопытными сотрудниками. Стоило ей лишь несколько раз разбить лагерь на одном и том же месте - и оказалось совершенно невозможно провести через это место ее животных без того, чтобы хоть символически, короткой остановкой со сня- тием вьюков, разыграть разбивку и свертывание лагеря. Существует старая трагикомическая история о проповеднике из маленького городка на амери- канском Западе, который, не зная того, купил лошадь, перед тем много лет принадлежавшую пьянице. Этот Россинант заставлял своего преподобного хо- зяина останавливаться перед каждым кабаком и заходить туда хотя бы на минуту. В результате он приобрел в своем приходе дурную славу и в конце концов на самом деле спился от отчаяния. Эта история всегда рассказыва- ется лишь в качестве шутки, но она может быть вполне правдива, по край- ней мере в том, что касается поведения лошади. Воспитателю, этнологу, психологу и психиатру такое поведение высших животных должно показаться очень знакомым. Каждый, кто имеет собственных детей - или хотя бы мало-мальски пригоден в качестве дядюшки, - знает по собственному опыту, с какой настойчивостью маленькие дети цепляются за каждую деталь привычного: например, как они впадают в настоящее отчая- ние, если, рассказывая им сказку, хоть немного уклониться от однажды ус- тановленного текста. А кто способен к самонаблюдению, тот должен будет признаться себе, что и у взрослого цивилизованного человека привычка, раз уж она закрепилась, обладает большей властью, чем мы обычно сознаем. Однажды я внезапно осознал, что разъезжая по Вене в автомобиле, как пра- вило использую разные пути для движения к какой-то цели и обратно от нее. Произошло это в то время, когда еще не было улиц с односторонним движением, вынуждающих ездить именно так. И вот я попытался победить в себе раба привычки и решил проехать туда по обычной обратной дороге, и наоборот. Поразительным результатом этого эксперимента стало несомненное чувство боязливого беспокойства, настолько неприятное, что назад я пое- хал уже по привычной дороге. Этнолог, услышав мой рассказ, сразу вспомнил бы о так называемом ма- гическом мышлении многих первобытных народов, которое вполне еще живо и у цивилизованного человека. Оно заставляет большинство из нас прибегать к унизительному мелкому колдовству вроде тьфу-тьфу-тьфу! в качестве противоядия от сглаза или придерживаться старого обычая бросать через левое плечо три крупинки из просыпанной солонки и т.д., и т.п. Наконец, психиатру и психоаналитику описанное поведение животных на- помнит навязчивую потребность повторения, которая обнаруживается при оп- ределенной форме невроза - невроз навязчивых состояний - и в более или менее мягких формах наблюдается у очень многих детей. Я отчетливо помню, как в детстве внушил себе, что будет ужасно, если я наступлю не на ка- мень, а на промежуток между плитами мостовой перед Венской ратушей. Как раз такую детскую фантазию неподражаемо показал А. А. Милн в одном из своих стихотворений. Все эти явления тесно связаны одно с другим, потому что имеют общий корень в одном и том же механизме поведения, целесообразность которого для сохранения вида совершенно несомненна. Для существа, лишенного пони- мания причинных взаимосвязей, должно быть в высшей степени полезно при- держиваться той линии поведения, которая уже - единожды или повторно - оказывалась безопасной и ведущей к цели. Если неизвестно, какие именно детали общей последовательности действий существенны для успеха и безо- пасности, то лучше всего с рабской точностью повторять ее целиком. Прин- цип как бы чего не вышло совершенно ясно выражается в уже упомянутых суевериях: забыв произнести заклинание, люди испытывают страх. Даже когда человек знает о чисто случайном возникновении какой-либо привычки и прекрасно понимает, что ее нарушение не представляет ровно никакой опасности - как в примере с моими автомобильными маршрутами, - возбуждение, бесспорно связанное со страхом, вынуждает все-таки придер- живаться ее, и мало-помалу отшлифованное таким образом поведение превра- щается в любимую привычку. До сих пор, как мы видим, у животных и у человека все обстоит совершенно одинаково. Но когда человек уже не сам приобретает привычку, а получает ее от своих родителей, от своей культу- ры, - здесь начинает звучать новая и важная нота. Во-первых, теперь он уже не знает, какие причины привели к появлению данных правил; благочес- тивый еврей или мусульманин испытывают отвращение к свинине, не имея по- нятия, что его законодатель ввел на нее суровый запрет из-за опасности трихинеллеза. А во-вторых, удаленность во времени и обаяние мифа придают фигуре Отца-Законодателя такое величие, что все его предписания кажутся божественными, а их нарушение превращается в грех. В культуре североамериканских индейцев возникла прекрасная церемония умиротворения, которая увлекла мою фантазию, когда я еще сам играл в ин- дейцев: курение калюмета, трубки мира. Впоследствии, когда я больше уз- нал об эволюционном возникновении врожденных ритуалов, об их значении для торможения агрессии и, главное, о поразительных аналогиях между фи- логенетическим и культурным возникновением символов, у меня однажды, словно живая, вдруг возникла перед глазами сцена, которая должна была произойти, когда впервые два индейца стали из врагов друзьями из-за то- го, что вместе раскурили трубку. Пятнистый Волк и Крапчатый Орел, боевые вожди двух соседних племен сиу, оба старые и опытные воины, слегка уставшие убивать, решили предп- ринять малоупотребительную до этого попытку: они хотят попробовать дого- вориться о правах охоты на вот этом острове, что омывается маленькой Бобровой речкой, разделяющей охотничьи угодья их племен, вместо того чтобы сразу браться за томагавки. Это предприятие с самого начала нес- колько тягостно, поскольку можно опасаться, что готовность к переговорам будет расценена как трусость. Потому, когда они наконец встречаются, ос- тавив позади свою свиту и оружие, - оба они чрезвычайно смущены; но ни один не смеет признаться в этом даже себе, а уж тем более другому. И вот они идут друг другу навстречу с подчеркнуто гордой, даже вызывающей осанкой, сурово смотрят друг на друга, усаживаются со всем возможным достоинством... А потом, в течение долгого времени, ничего не происхо- дит, ровно ничего. Кто когда-нибудь вел переговоры с австрийским или ба- варским крестьянином о покупке или обмене земли или о другом подобном деле, тот знает: кто первым заговорил о предмете, ради которого происхо- дит встреча, - тот уже наполовину проиграл. У индейцев должно быть так же; и трудно сказать, как долго те двое просидели так друг против друга. Но если сидишь и не смеешь даже шевельнуть лицевым мускулом, чтобы не выдать своего волнения; если охотно сделал бы что-нибудь - много чего сделал бы! - но веские причины не допускают этих действий; короче гово- ря, в конфликтной ситуации часто большим облегчением бывает сделать что-то третье, что-то нейтральное, что не имеет ничего общего ни с одним из противоположных мотивов, а кроме того позволяет еще и показать свое равнодушие к ним обоим. В науке это называется смещенным действием, а в обиходном языке - жестом смущения. Все курильщики, кого я знаю, в случае внутреннего конфликта делают одно и то же: лезут в карман и закуривают свою трубку или сигарету. Могло ли быть иначе у того народа, который первым открыл табак, у которого мы научились курить? Вот так Пятнистый Волк - или, быть может, то был Крапчатый Орел - раскурил тогда свою трубку, которая в тот раз вовсе не была еще трубкой мира, и другой индеец сделал то же самое. Кому он не знаком, этот божественный, расслабляющий катарсис курения? Оба вождя стали спокойнее, увереннее в себе, и эта разрядка привела к полному успеху переговоров. Быть может, уже при следующей встрече один из индейцев тотчас же раскурил свою трубку; быть может, когда-то позже один из них оказался без трубки, и другой - уже более расположенный к нему - предложил свою, покурить вместе... А может быть, понадобилось бесчисленное повторение подобных происшествий, чтобы до общего сознания постепенно дошло, что индеец, курящий трубку, с гораздо большей вероят- ностью готов к соглашению, чем индеец без трубки. Возможно, прошли сотни лет, прежде чем символика совместного курения однозначно и надежно обоз- начила мир. Несомненно одно: то, что вначале было лишь жестом смущения, на протяжении поколений закрепилось в качестве ритуала, который связывал каждого индейца как закон. После совместно выкуренной трубки нападение становилось для него совершенно невозможным - в сущности, из-за тех же непреодолимых внутренних препятствий, которые заставляли лошадей Марга- рет Альтман останавливаться на привычном месте бивака, а Мартину - бе- жать к окну. Однако, выдвигая на первый план вынуждающее или запрещающее действие культурно-исторически возникших ритуалов, мы допустили бы чрезвычайную односторонность и даже проглядели бы существо дела. Хотя ритуал предпи- сывается и освящается надличностным законом, обусловленным традицией и культурой, - он неизменно сохраняет характер любимой привычки; более то- го, его любят гораздо сильнее, в нем ощущают потребность еще большую, нежели в привычке, возникшей в течение лишь одной индивидуальной жизни. Именно в этой любви сокрыт смысл торжественности ритуальных движений и внешнего великолепия церемоний каждой культуры. Когда иконоборцы считают пышность ритуала не только несущественной, но даже вредной фор- мальностью, отвлекающей от внутреннего углубления в Сущность, - они оши- баются. Одна из важнейших, если не самая важная функция, какую выполняют и культурно - и эволюционно возникшие ритуалы, состоит в том, что и те и другие действуют как самостоятельные, активные стимулы социального пове- дения. Если мы откровенно радуемся пестрым атрибутам какого-нибудь ста- рого обычая - например, украшая рождественскую елку и зажигая на ней свечи, - это значит, что традицию мы любим. Но от теплоты этого чувства зависит наша верность некоему символу и всему тому, что он представляет. Эта теплота чувства и придает для нас ценность плодам нашей культуры. Собственная жизнь этой культуры, создание какой-то общности, стоящей над отдельной личностью и более продолжительной, чем жизнь отдельного чело- века, - одним словом, все, что составляет подлинную человечность, осно- вано именно на обособлении ритуала, превращающем его в автономный мотив человеческого поведения. Образование ритуалов посредством традиций безусловно стояло у истоков человеческой культуры, так же как перед тем, на гораздо более низком уровне, филогенетическое образование ритуалов стояло у зарождения соци- альной жизни высших животных. Аналогии между этими ритуалами, которые мы обобщенно подчеркиваем, легко понять из требований, предъявляемых к ри- туалам их общей функцией. В обоих случаях какое-то действие, посредством которого вид или культурное сообщество преодолевает какието внешние обстоятельства, при- обретает совершенно новую функцию - функцию сообщения. Первоначальное назначение таких действий может сохраняться и в дальнейшем, но часто оно отходит все дальше на задний план и в конечном итоге может исчезнуть совсем, так что происходит типичная смена функции. Из этого сообщения в свою очередь могут произойти две одинаково важных функции, каждая из ко- торых в известной степени является и коммуникативной. Первая - это нап- равление агрессии в безопасное русло; вторая - построение прочного сою- за, удерживающего вместе двух или большее число собратьев по виду. В обоих случаях селекционное давление новой функции производит аналогичные изменения формы первоначального, неритуализованного действия. Сведение множества разнообразных возможностей поведения к одному-единственному, жестко закрепленному действию, несомненно, уменьшает опасность двусмыс- ленности сообщения. Та же цель может быть достигнута строгой фиксацией частоты и амплитуды определенной последовательности движений. Десмонд Моррис обнаружил это явление и назвал его типичной интенсивностью дви- жения, служащего сигналом. Жесты ухаживания или угрозы у животных дают множество примеров этой типичной интенсивности; столь же много таких примеров и в человеческих церемониях культурно-исторического происхожде- ния. Ректор и деканы входят в актовый зал университета размеренным ша- гом; пение католических священников во время мессы в точности регламен- тировано литургическими правилами и по высоте, и по ритму, и по громкос- ти. Сверх того, многократное повторение сообщения усиливает его одноз- начность; ритмическое повторение какого-либо движения характерно для многих ритуалов, как инстинктивных, так и культурного происхождения. Ин- формативная ценность ритуализованных движений в обоих случаях еще усили- вается утрированием всех тех элементов, которые уже в неритуализованной исходной форме передавали адресату оптический или акустический сигнал, в то время как другие элементы - механические - редуцируются либо вовсе исключаются. Это мимическое преувеличение может вылиться в церемонию, на самом деле очень родственную символу, которая производит театральный эффект, впервые подмеченный Джулианом Хаксли при наблюдении чомги. Богатство форм и красок, развитых для выполнения этой специальной функции, со- путствует как филогенетическому, так и культурно-историческому возникно- вению ритуалов. Изумительные формы и краски сиамских бойцовых рыбок, оперение райских птиц, поразительная расцветка мандрилов спереди и сзади - все это возникло для того, чтобы усиливать действие определенных риту- ализованных движений. Вряд ли можно сомневаться в том, что все челове- ческое искусство первоначально развивалось на службе ритуала и что авто- номное искусство - Искусство для искусства - появилось лишь на следую- щем этапе культурного развития. Непосредственная причина всех изменений, за счет которых ритуалы, возникшие филогенетически и культурноисторически, стали так похожи друг на друга, - это, безусловно, селекционное давление, формирующее сигнал: необходимо, чтобы посылаемые сигналы соответствовали ограниченным спо- собностям восприятия у того адресата, который должен избирательно реаги- ровать на эти сигналы, иначе система не будет работать. А сконструиро- вать приемник, избирательно реагирующий на сигнал, тем проще, чем проще (а значит, однозначнее) сами сигналы. Разумеется, передатчик и приемник оказывают друг на друга селекционное давление, влияющее на их развитие, и таким образом - во взаимном приспособлении - оба могут стать в высшей степени специализированными. Многие инстинктивные ритуалы, многие культурные церемонии, даже слова всех человеческих языков обязаны своей нынешней формой этому процессу взаимного приспособления передатчика и приемника; тот и другой являются партнерами в исторически развивавшейся системе связи. В таких случаях часто бывает невозможно проследить возникновение ритуала, обнаружить его неритуализованный прототип, потому что форма его изменилась до неузнава- емости. Но если переходные ступени линии развития можно изучить у дру- гих, ныне живущих видов - или в других, ныне существующих культурах, - такое сравнительное исследование может позволить пройти назад по той тропе, вдоль которой шла в своем развитии нынешняя форма какой-нибудь причудливой и сложной церемонии. Именно это и придает сравнительным исс- ледованиям такую привлекательность. Как при филогенетической, так и при культурной ритуализации вновь развивающийся шаблон поведения приобретает самостоятельность совершенно особого рода. И инстинктивные, и культурные ритуалы становятся автономными мотива- циями поведения, потому что сами они превращаются в новую цель, достиже- ние которой становится насущной потребностью организма. Самая сущность ритуала как носителя независимых мотивирующих факторов ведет к тому, что он перерастает свою первоначальную функцию коммуникации и приобретает способность выполнять две новые, столь же важные задачи; а именно - сдерживание агрессии и формирование связей между особями одного и того же вида. Мы уже видели, каким образом церемония может превратиться в прочный союз, соединяющий определенных индивидов; в 11-й главе я подроб- но покажу, как церемония, сдерживающая агрессию, может развиться в фак- тор, определяющий все социальное поведение, который в своих внешних про- явлениях сравним с человеческой любовью и дружбой. Два шага развития, ведущие в ходе культурной ритуализации от взаимо- понимания к сдерживанию агрессии - а оттуда дальше к образованию личных связей, - безусловно аналогичны тем, какие наблюдаются в эволюции инс- тинктивных ритуалов, показанной в 11-й главе на примере триумфального крика гусей. Тройная функция - запрет борьбы между членами группы, удер- жание их в замкнутом сообществе и отграничение этого сообщества от дру- гих подобных групп - настолько явно проявляется и в ритуалах культурного происхождения, что эта аналогия наталкивает на ряд важных соображений. Существование любой группы людей, превосходящей по своим размерам та- кое сообщество, члены которого могут быть связаны личной любовью и друж- бой, основывается на этих трех функциях культурно-ритуализованного пове- дения. Общественное поведение людей пронизано культурной ритуализацией до такой степени, что именно из-за ее вездесущности это почти не доходит до нашего сознания. Если захотеть привести пример заведомо неритуализо- ванного поведения человека, то придется обратиться к таким действиям, которые открыто не производятся, как неприкрытая зевота или потягивание, ковыряние в носу или почесывание в неудобоназываемых частях тела. Все, что называется манерами, разумеется, жестко закреплено культур- ной ритуализацией. Хорошие манеры - по определению - это те, которые характеризуют собственную группу; мы постоянно руководствуемся их требо- ваниями, они становятся нашей второй натурой. В повседневной жизни мы не осознаем, что их назначение состоит в торможении агрессии и в создании социального союза. Между тем, именно они и создают групповую общность, как это называется у социологов. Функция манер как средства постоянного взаимного умиротворения членов группы становится ясной сразу же, когда мы наблюдаем последствия выпаде- ния этой функции. Я имею в виду не грубое нарушение обычаев, а всего лишь отсутствие таких маленьких проявлений учтивости, как взгляды или жесты, которыми человек обычно реагирует, например, на присутствие свое- го ближнего, входя в какое-то помещение. Если кто-то считает себя оби- женным членами своей группы и входит в комнату, в которой они находятся, не исполнив этого маленького ритуала учтивости, а ведет себя так, словно там никого нет, - такое поведение вызывает раздражение и враждебность точно так же, как и открыто агрессивное поведение. Фактически, такое умышленное подавление нормальной церемонии умиротворения на самом деле равнозначно открытому агрессивному поведению. Любое отклонение от форм общения, характерных для определенной груп- пы, вызывает агрессию, и потому члены такой группы оказываются вынуждены точно выполнять все нормы социального поведения. С нонконформистом обра- щаются так же скверно, как с чужаком; в простых группах, примером кото- рых может служить школьный класс или небольшое воинское подразделение, его самым жестоким образом выживают. Каждый университетский преподава- тель, имевший детей и работавший в разных частях страны, мог наблюдать, с какой невероятной быстротой ребенок усваивает местный диалект, чтобы школьные товарищи не отвергли его. Однако дома родной диалект сохраняет- ся. Характерно, что такого ребенка очень трудно побудить заговорить на чужом языке (выученном в школе) в домашнем кругу, разве что попросить его прочесть наизусть стихи. Я подозреваю, что негласная принадлежность к какой-то другой группе, кроме семьи, ощущается маленькими детьми как предательство. Развившиеся в культуре социальные нормы и ритуалы так же характерны для малых и больших человеческих групп, как врожденные признаки, приоб- ретенные в процессе филогенеза, характерны для подвидов, видов, родов и более крупных таксономических единиц. Историю их развития можно ре- конструировать методами сравнительного анализа. Их взаимные различия, возникшие в ходе исторического развития, создают границы между разными культурными сообществами, подобно тому как дивергенция признаков создает границы между видами. Поэтому Эрик Эриксон имел все основания назвать этот процесс псевдовидообразованием. Хотя это псевдообразование происходит несравненно быстрее, чем фило- генетическое обособление видов, но и на него требуется время. Начала та- кого процесса в миниатюре - возникновение в группе какого-то обычая и дискриминацию непосвященных - можно увидеть в любой группе детей; но чтобы придать каким-либо групповым социальным нормам и ритуалам проч- ность и нерушимость, необходимо, по-видимому, их непрерывное существова- ние в течение по крайней мере нескольких поколений. Поэтому наименьший культурный псевдовид, какой я могу себе представить, - это содружество бывших учеников какойнибудь школы, имеющей сложившиеся традиции; просто поразительно, как такая группа людей сохраняет свой характер псевдовида в течение долгих и долгих лет. Часто высмеиваемая в наши дни старая школьная дружба - это нечто весьма реальное. Когда я встречаю человека с аристократическим носовым прононсом, - ученика бывшей Шотландской гимназии, - я невольно чувствую тягу к нему, я склонен ему доверять и веду себя с ним заметно любезнее, чем с совершенно посторонним челове- ком. Важная функция вежливых манер особенно хорошо поддается изучению при социальных контактах между различными группами и подгруппами человечес- ких культур. Значительная часть привычек, определяемых хорошими манерами, предс- тавляет собой ритуализованное в культуре утрирование жестов покорности, большинство из которых, вероятно, восходит к филогенетически ритуализо- ванному поведению, имевшему тот же смысл. Местные понятия о хороших ма- нерах в различных культурных подгруппах требуют количественно различного подчеркивания этих выразительных движений. Хорошим примером может послу- жить жест, обозначающий внимание к собеседнику, который состоит в том, что слушатель вытягивает шею и одновременно поварачивает голову, под- черкнуто подставляя ухо говорящему. Это движение выражает готовность внимательно слушать и, в случае надобности, повиноваться. В учтивых ма- нерах некоторых азиатских культур этот жест очень сильно утрирован; в Австрии это один из самых распространенных жестов вежливости, особенно у женщин из хороших семей, в других же центральноевропейских странах он, по-видимому, распространен меньше. В некоторых областях северной Герма- нии он сведен к минимуму или вовсе отсутствует; в здешней культуре счи- тается корректным и учтивым, чтобы слушатель держал голову ровно и смот- рел говорящему прямо в лицо, как это требуется от солдата, получающего приказ. Когда я приехал из Вены в Кенигсберг, - а между этими городами разница, о которой идет речь, особенно велика, - прошло довольно много времени, прежде чем я привык к жесту вежливого внимания, принятому у восточнопрусских дам. Я ожидал от женщины, с которой разговаривал, что она хоть слегка отклонит голову, и потому - когда она сидела очень прямо и смотрела мне прямо в лицо - не мог отделаться от мысли, что говорю что-то неподобающее. Разумеется, значение таких жестов учтивости определяется исключи- тельно соглашением между передатчиком и приемником в одной и той же сис- теме связи. При общении культур, в которых эти соглашения различны, не- избежно возникают недоразумения. Если измерять жест японца, подставляющего ухо, восточнопрусским масштабом, то его можно расценить как проявление жалкого раболепия; на японца же вежлиое внимание прусской дамы произведет впечатление неприми- римой враждебности. Даже очень небольшие различия в соглашениях этого рода могут вызывать неправильное истолкование культурно-ритуализованных выразительных движе- ний. Англичане или немцы часто считают южан ненадежными только потому, что истолковывают их утрированные жесты дружелюбия в соответствии со своим собственным соглашением и ожидают от них гораздо большего, чем стояло за этими жестами в действительности. Непопулярность северных нем- цев, особенно из Пруссии, в южных странах часто бывает основана на об- ратном недоразумении. В хорошем американском обществе я наверняка часто казался грубым просто потому, что мне бывало трудно улыбаться так часто, как это предписывают американские манеры. Несомненно, что эти мелкие недоразумения весьма способствуют взаимной неприязни разных культурных групп. Человек, неправильно понявший - как это описано выше - социальные жесты представителей другой культуры, чувствует себя предательски обманутым и оскорбленным. Уже простая неспо- собность понять выразительные жесты и ритуалы другой культуры возбуждает такое недоверие и страх, что это легко может привести к открытой агрес- сии. От незначительных особенностей языка или поведения, объединяющих са- мые малые сообщества, идет непрерывная гамма переходов к весьма сложным, сознательно выполняемым и воспринимаемым в качестве символов социальным нормам и ритуалам, которые связывают крупнейшие социальные сообщества людей - нации, культуры, религии или политические идеологии. В принципе вполне возможно исследовать эти системы сравнительным методом, иными словами - изучить законы этого псевдовидообразования, хотя такая задача наверняка оказалась бы сложнее, чем исследование возникновения видов, поскольку часто пришлось бы сталкиваться с взаимным наложением разных понятий группы, как, например, национальное и религиозное сообщества. Я уже подчеркивал, что каждая ритуализованная норма социального пове- дения приобретает движущую силу за счет эмоциональной подоплеки. Эрик Эриксон недавно показал, что привычка к различению добра и зла начинает- ся в раннем детстве и продолжает развиваться до самой зрелости человека. В принципе нет никакой разницы между упорством в соблюдении правил оп- рятности, внушенных нам в раннем детстве, и верностью национальным или политическим традициям, нормам и ритуалам, в соответствии с которыми нас формировала дальнейшая жизнь. Жесткость традиционного ритуала и настой- чивость, с которой мы его придерживаемся, существенны для выполнения его необходимой функции. Но в то же время он, как и сравнимые с ним жестко закрепленные инстинктивные акты социального поведения, требует контроля со стороны нашей разумной, ответственной морали. Правильно и закономерно, что мы считаем хорошими те обычаи, которым научили нас родители; что мы свято храним социальные ритуалы, переданные нам традицией нашей культуры. Но мы должны, со всей силой своего от- ветственного разума, подавлять нашу естественную склонность относиться к социальным нормам и ритуалам других культур как к неполноценным. Темная сторона псевдовидообразования состоит в том, что оно подвергает нас опасности не считать людьми представителей других псевдовидов. Очевидно, именно это и происходит у многих первобытных племен, в языках которых название собственного племени синонимично слову люди. Когда они съеда- ют убитых воинов враждебного племени, то, с их точки зрения, это вовсе не людоедство. Моральные выводы из естественной истории псевдовидообразования состо- ят в том, что мы должны научиться терпимости к другим культурам, должны отбросить свою культурную или национальную спесь - и уяснить себе, что социальные нормы и ритуалы других культур, которым их представители хра- нят такую же верность, как мы своим, с тем же правом могут уважаться и считаться священными. Без терпимости, вытекающей из этого осознания, че- ловеку слишком легко увидеть воплощение зла в том, что для его соседа является наивысшей святыней. Как раз нерушимость социальных норм и риту- алов, в которой состоит их величайшая ценность, может привести к самой ужасной из войн, к религиозной войне. И именно она грозит нам сегод- ня! Здесь снова возникает опасность, что меня неверно поймут, как это часто бывает, когда я обсуждаю человеческое поведение с точки зрения ес- тествознания. Я на самом деле сказал, что человеческая верность всем традиционным обычаям обусловлена попросту привычкой и животным страхом ее нарушить; далее я подчеркнул, что все человеческие ритуалы возникли естественным путем, в значительной степени аналогичным эволюции социаль- ных инстинктов у животных и у человека. Более того, я даже четко пояс- нил, что все унаследованное человеком из традиции и свято чтимое - не является абсолютной этической нормой, а освящено лишь в рамках опреде- ленной культуры. Но все это никоим образом не отрицает важность и необ- ходимость той твердой верности, с которой любой порядочный человек хра- нит унаследованные обычаи своей культуры. Так не будем же глумиться над рабом привычки, сидящим в человеке, ко- торый возбудил в нем привязанность к ритуалу и заставляет держаться за этот ритуал с упорством, достойным, казалось бы, лучшего применения. Ма- ло вещей более достойных! Если бы Привычное не закреплялось и не обособ- лялось, как описано выше, если бы оно не превращалось в священную само- цель - не было бы ни достоверного сообщения, ни надежного взаимопонима- ния, ни верности, ни закона. Клятвы никого не связывают и договоры ниче- го не стоят, если у партнеров, заключающих договор, нет общей основы - нерушимых, превратившихся в обряды обычаев, нарушение которых вызывает у них тот самый уничтожающий страх, что охватил мою маленькую Мартину на пятой ступеньке нашей лестницы в холле.